Секретная битва
Шрифт:
Поездив по району и внимательно осмотрев заботливым хозяйским глазом экономическую базу будущих заготовок, а проще сказать — что и где можно стянуть, Коля нашел, что стянуть еще можно много чего. Работа предстоит большая. Война почти не тронула этот край.
Больших боев в этих местах не было. Красная Армия, не задержавшись тут, ушла на восток, поближе к Москве, поэтому хозяйства не были разорены героической обороной. Для военных район не представлял ни оперативной, ни тем более стратегической ценности, поэтому жители района до сих пор были избавлены от близкого знакомства с вермахтом.
Осенью
На вопрос из толпы: «А как теперь жить?», ответили просто: «Живите, как раньше жили. Только без коммунистов». И уехали, прихватив с собой секретаря райкома, начальника милиции и еще человек шесть. Никого не повесили и не расстреляли. Не задержались. Даже не пообедали.
Не имея рядом умного советника, разлученный со Штейном и Лоткиным, которые, каждый по-своему, учили ему уму-разуму, Коля нуждался в ком-то более опытном, кто смог бы разъяснить ему нестыковки между тем, что слышат его уши, и тем, что видят глаза. А вопрос продолжал его жечь: «Как же это так получилось, что советские люди пошли в услужение к врагу?»
Сам себе Коля ничего убедительного сказать не мог, поэтому он решил подсыпаться с разговором к председателю бывшего колхоза, который так и остался на своей должности. Поговорить с председателем было тем легче, что для Коли русский язык был вторым родным, после мордовского. Ему даже не пришлось придуриваться и нарочно коверкать речь. Он и без того говорил с заметным мордовским акцентом.
Ничего удивительного. Деревенская мордва по сорок лет в городе живет, и от них все так же шибает бардой и луком, будто и не выезжали никуда из деревни. Что уж тут говорить об акценте. Он неистребим.
Степан Митрофанович Огарков был мужчина замечательной и редкой судьбы. В сорок втором году ему уже валило к полтиннику. Он был невысок и не широкоплеч, но мало кто из молодых решался на масленой вставать в стенке напротив него. Фигурой он был не худ, скорее сухощав, даже свилист, как дубовый пень, что нередко можно увидеть в человеке, который с малых лет много и трудно работал и не всегда сытно ел. Дубленая, зимой и летом коричневая кожа делала его лицо суровым, хотя на самом-то деле оно было просто спокойным. Такое спокойствие бывает у людей, много и многих переживших. Если бы его сызмальства приучали к туалетному мылу, лосьонам и золлингеновским лезвиям, то его лицо и руки не затвердели бы от непогоды и тяжелой работы, но — не судьба. Кому-то гувернантки и гимназия, а кому-то и работать надо.
Коля не знал, как подступиться с вопросом. Не спросишь же, в самом деле, в лоб: «А почему столько советских людей оказались предателями?», «А что же вы молчали год назад? Даже не молчали, а слушали и рукоплескали». В лучшем случае председатель вежливо ответил бы немецкому уполномоченному, мол, не твое собачье дело, не лезь к нам, русским, в душу. В худшем — в неглупой голове Степана Митрофановича
Коля решил заехать издалека, по-мордовски тонко.
В один чудесный теплый и тихий вечер за чаепитием, когда они уселись за столом на кухне, он спросил председателя:
— Степан Митрофанович, а почему это ваше село так странно называется — Иринины Ключи? Что это была за Ирина и от какого комода она потеряла тут ключи?
Степан Митрофанович не вдруг ответил на этот глупый вопрос.
Он не торопясь подлил в блюдце кипяточку, отколол сахар, макнул его в чай, пососал и нехотя обронил:
— Царицу везли здешней дорогой.
— Царицу? — оживился Коля. — Какую?
— Бог ее знает. Давно дело было. Лет триста, а то и побольше тому. Да.
— Это кто ж тогда правил-то в Москве?
— Да знамо кто — Годунов Бориска. Когда его свергли, то евонную то ли жену, то ли сестру, то ли дочь упекли в монастырь. Да.
Степан Митрофанович говорил не спеша, с паузами. По всему было видно, что рассказчик он не искусный, но знает дену каждому своему слову и тратит их аккуратно, по делу и к месту.
— Вот, — продолжил Степан Митрофанович. — Ее, царицу-то, как раз Ириной и звали. Да.
— Так это она ключи потеряла?
— Не теряла она ничего, — хозяин досадливо, как на глупую муху, махнул на него рукой. — У ней, поди, и вещей-то с собой никаких не было. Да. Сказано же — в монастырь ее везли. Чай, не по доброй воле. Да. Даже собраться не дали.
— А при чем тут ключи? — не понял Коля.
— А при том. Она ехала на телеге. Со стрельцами, которым, значит, поручили ее в монастырь тот доставить в целости. Да. Ну и плакала, конечно, по-бабски. Знамо дело, где бабы, там и слезы. А тут самая что ни на есть причина поплакать. То ли братана, то ли мужа порешили, а ее в монастырь законопатили. Да. До веселья ли?
— А ключи? — настаивал Коля.
— Вот, — будто и не прерывался хозяин. — А где слеза падала на землю, там вдоль дороги ключ начинал бить. Да. По дороге-то по нашей ездил? Видел, поди, те ключи-то?
Действительно, дорога из области до райцентра шла под крутым косогором, и с обратного откоса дороги между камней било поразительно много, десятка два ключей, больших и маленьких. То ли дорогу специально вели вдоль них, то ли сами ключи пробились из-под земли от тряски бесчисленных телег и стука копыт. А может, и в самом деле везли той дорогой царицу Ирину и слезы ее стали родниками.
Красивая легенда понравилась Коле.
— А вы, Степан Митрофанович, до войны кем были?
Коля, как ему показалось, задал вопрос с подковыркой, надеясь раскрыть в хозяине добротного дома кулака-мироеда, обиженного советской властью, или какого-нибудь еще врага народа.
Вопрос, однако, ничуть не обескуражил хозяина.
Он не торопясь помакал сахарок в чай, отправил его в рот и ответил:
— Кем и сейчас, тем и был — председателем. Да.
— Как?! — Коля едва не подпрыгнул на табурете от изумления. — И вас немцы оставили?