Секретная миссия Рудольфа Гесса. Закулисные игры мировых держав. 1941-1945
Шрифт:
Что касается того времени, когда я лежал в кровати с подвешенной ногой, я попросил разрешения слушать радио – ведь более чем четверть года у меня не было радиоприемника. Майор Ф. сообщил мне, что мистер Черчилль оставил за собой право принимать решения, касающиеся всех деталей моего содержания, и пока еще не вынес никакого постановления в отношении моей просьбы. Наконец, я получил радио; когда же они заметили, что радиопередачи из-за болезни глаз заменяют мне чтение и рисование, то стали делать все, чтобы и прослушивание радиопередач стало для меня невозможным. То, что помехи создавались преднамеренно и специально для моего приемника, я легко установил с помощью простейшего опыта. Они случались только на волнах той длины, которые избирал я, если я резко менял частоту, то прием сначала был очень чистым. Однако через некоторое время помехи появлялись и здесь. Когда я возвращался к первоначальной станции, прием становился идеальным, пока не возникали помехи. Тогда радиоприемник у меня забрали, чтобы починить. После этого он уже ловил только несколько немецких и английских радиостанций. Тогда я настроил приемник на волну английского радио и стал слушать
Я стал очень осторожным в выборе пищи: прежде всего я перестал пить какао. Так мне удалось немного снизить количество яда, поступавшего в мой организм. После этого появился майор Ф. и в очень трогательной форме выразил свои сожаления по поводу того, что я сам сильно усложняю себе жизнь. Он просил меня отказаться от подозрений, подчеркнув, что это в моих же интересах, и вновь начать принимать пищу. Он дал мне слово чести, что если раньше мне в еду и подсыпали что-то, то теперь этого делать не будут. Чтобы показать, что я верю ему и что началась новая эра взаимного доверия, я должен начать пить какао. Я согласился. И в следующий же раз, когда мне принесли какао, в нем оказалось небывалое количество яда.
Но через несколько недель я уже стал нечувствителен к нему. Во всяком случае, головные боли прекратились. Мои глаза выздоровели, и я уже снова мог читать, но слезоточивость продолжалась все время, пока я был в плену. Через год меня осмотрел окулист, который конечно же не нашел никаких отклонений в моих глазах. Прошло уже больше четверти года с тех пор, как я передал письмо для английского короля и для швейцарского посланника, но положение мое ничуть не изменилось, и я снова попросил посланника приехать ко мне. Он пообещал, но прошло три недели, а он так и не появился. Я понял, что он приедет только тогда, когда у меня появятся все признаки безумия или, по крайней мере, такой нервозности, что люди решат, что верить моим словам нельзя. Я догадался об этом потому, что мне стали добавлять дополнительный яд, а шум вокруг меня усилился. Я сделал вид, что день ото дня становлюсь все более взвинченным, и после того, как моя нервозность достигла максимальной точки, явился посланник. Я рассказал ему о том, что делали мои тюремщики, чтобы задержать его приезд, но он объяснил мне, что в течение нескольких недель сильно болел – его болезнь возникла внезапно и сопровождалась параличом; только в последние несколько дней ему стало лучше, и он смог приехать ко мне. Одним из последствий паралича стало то, что он теперь с трудом может писать. Он повторил то, что уже говорил мне, а именно, что не получил разрешения передать мое письмо королю лично. Герцог Гамильтон заявил, что он больше не хочет иметь со мной никаких дел. Полагая, что я не буду возражать, посланник в конце января 1942 года отдал мое письмо личному секретарю короля, сэру Александру Хардингу. Сейчас уже наступил апрель, а ответа все не было. Не получил я его и позже, да и отношение ко мне охранников ничуть не изменилось. Во всяком случае, оно не улучшилось. Это было во второй раз, когда я безуспешно апеллировал к чести и справедливости короля Англии. Потом я сообщил посланнику обо всем, что случилось со времени его последнего визита, поскольку я избавился от нервозности, которую я на самом деле симулировал. Посланник посоветовал мне побольше двигаться, хотя в то время я еще передвигался на костылях. Он был уверен, что все вещи, о которых я ему рассказал, скоро пройдут – из чего я сделал вывод, что ему тоже сообщили о том, что я страдаю от навязчивых идей. В качестве доказательства моих обвинений я дал ему несколько заранее приготовленных таблеток. Он пообещал, что отдаст их в какую-нибудь швейцарскую лабораторию для проверки.
Я хочу подчеркнуть, что посланника нельзя винить в том, что он поверил россказням окружавших меня людей и посчитал, что они более достоверны, чем мои слова. Разве мог он предположить, что дюжина офицеров и даже сами врачи, производящие на всех очень приятное впечатление, не только лгут, но и подвергают меня лечению, которое можно назвать самой настоящей пыткой? Кое-какие мои жалобы показались ему обоснованными, и он сделал все, что было в его силах, чтобы добиться улучшения моего положения. Он был настроен исключительно дружелюбно и желал сделать для меня гораздо больше, чем было в его силах. Он привез мне несколько книг из своей собственной библиотеки, а потом отдал мне принадлежавшее ему собрание сочинений Гете.
После визита посланника наступила тишина. Мотоциклисты и пулеметчики закончили курс своего обучения, а у летчиков больше не возникало желания кружить над домом, где я жил. Авиаконструкторам стала больше не нужна их аэродинамическая труба. Ремонт в соседних помещениях надо мной и подо мной, во время которого раздавался непрерывный стук, закончился. Солдаты неожиданно научились закрывать дверь без стука – короче, у меня наступила не жизнь, а рай. Не прошло и года, как мне передали книги, присланные мне из дома. Я начал получать также английские книги из библиотеки. Целый год я не мог добиться, чтобы мне дали пальто, – теперь я его получил. Люди, окружавшие меня, стали необычайно вежливыми. Произошли поистине удивительные перемены.
Впрочем, я прекрасно понимал, что тюремщики хотели убедить меня, что такие грандиозные перемены в отношении ко мне были вызваны посещением посланника, – они надеялись, что после того, как я вздохну с облегчением и стану тешить себя несбыточными надеждами, возобновление прежнего лечения и шума вызовет у меня сильнейший шок.
Прошло две недели, и все началось сначала – в город прибыли новые курсанты мотоциклетной школы, в тот же самый день пулеметчики обнаружили, что должны продолжать свое обучение, а пилоты снова заинтересовались моим домом, двери вновь захлопали, а врачи и офицеры стали соревноваться в том, кто грубее со мной обойдется.
В июне прошел слух, что меня переведут в очень тихий госпиталь, расположенный где-то в деревне. Меня и вправду перевели в госпиталь в конце месяца, который находился около Абергавенни в Уэльсе. Мне предоставили две комнаты в крыле, отделенном от главного здания.
Вскоре я догадался, что в нескольких сотнях метров отсюда находится железнодорожная станция, где в течение всей ночи с громким лязгом сцепляли вагоны. Когда вагоны сталкивались, постоянно слышались свистки и скрежет. О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи; если же я пытался поспать днем, то меня будило хлопанье дверей и стук молотков, как и в моем прежнем месте пребывания. Один из санитаров тайно признался мне, что тоже не может уснуть из-за грохота, доносящегося со станции, несмотря на то что он днем специально побольше ходит, чтобы посильнее устать к вечеру. Доктор Джонс заявил, что, если бы он знал, что на новом месте будет так шумно по ночам, он ни за что бы не стал настаивать на моем переводе. Ведь даже совершенно здоровые люди могли испортить здесь себе нервы. Начальник госпиталя, доктор Филлипс, сказал мне, что вынужден признать, что шум совершенно непереносим. Впрочем, со временем к нему все привыкли. Он тоже привык – хотя на это ушло два года. Когда же я спросил, почему он поместил в таком месте человека с расстроенными нервами, он не смог дать ответа.
Когда швейцарский посланник в июле снова посетил меня, я пожаловался, что совершенно не могу спать в этом месте. Он провел ночь неподалеку от госпиталя – в эту ночь стояла полнейшая тишина. Обычно через каждые несколько минут раздавался свисток паровоза, теперь же между ними проходили часы. Но не успел посланник уехать, как весь этот грохот возобновился с новой силой.
В следующий раз посланник прибыл без предварительного предупреждения. Я сам попросил его сделать так из наших же общих интересов – его не разобьет неожиданный паралич, а я не буду страдать от сильного шума. Когда он появился, мои тюремщики очень переполошились. Посланник привез с собой заключение, в котором было написано, что лекарства, переданные ему мной, не содержат никаких вредных веществ. Это заключение было сделано в лондонской лаборатории. Он сказал, что отправил таблетки туда, а не в швейцарскую лабораторию, чтобы не возникло никаких проблем. Правда, он указал фиктивное имя, чтобы сотрудники не знали, для кого они делают анализ. Разумеется, сотрудникам британской секретной службы не составило труда узнать, откуда были доставлены лекарства, и отдать приказ, чтобы в них не было обнаружено ничего вредного, – это конечно же было сделано ради победы в войне. Посланник, однако, был уверен, что с моим лечением все в порядке, и еще сильнее утвердился в мысли, что я страдаю от навязчивых идей.
Я понял, что все мои попытки убедить его в обратном совершенно бесполезны, и оставил их. И мне стало ясно, что единственный способ спастись из заточения, на который я возлагал такие надежды, не сработал и мне суждено провести за решеткой, огражденной британскими штыками, всю свою жизнь, терпя самое бесчеловечное обращение. Если я вообще откажусь от пищи, мне начнут вводить яд с помощью принудительного кормления. Письма, в которых я пытался хотя бы намекнуть на то, как со мной обращаются, терялись и не доходили до адресата, посещать меня никому не дозволялось. Если же чей-нибудь приезд предотвратить было нельзя, как в случае со швейцарским посланником, то мне давали лекарство, от которого у меня ухудшалась память. Если же это не срабатывало, то посещавших меня людей предупреждали, что я страдаю галлюцинациями. Кроме того, мои тюремщики прекрасно понимали, что длительное заточение оказало столь разрушительный эффект на мою психику, что никаким моим жалобам никто уже не поверит.
У меня также сложилось впечатление, что они собирали доказательства хорошего отношения ко мне. Мне был предоставлен автомобиль, чтобы я мог отправиться в какое-нибудь место, где можно было спокойно погулять, не натыкаясь на людей. Поскольку я старался использовать каждую возможность, чтобы укрепить свои нервы, я ухватился за эту возможность побыть на свежем воздухе и сменить обстановку. Помимо центрального отопления, в одной моей гостиной была установлена электроплитка. Но, поскольку я ею почти не пользовался, чтобы не платить огромные деньги за электричество, они включали ее за моей спиной на всю ночь. Мне предложили принимать каждый день горячую ванну с проточной водой. Но, поскольку у меня не было никакого желания делать это, необходимый расход воды был достигнут таким способом: санитары забывали выключить кран, и вода бежала часами. Я подозревал, что, когда придет время, в газетах будет написано, что я использовал огромное количество горячей воды, в то время как англичане вынуждены были отказывать себе во всем. Это должно было показать, что мои тюремщики выполняли любой мой каприз, чтобы сделать мое пребывание в плену как можно более приятным. Кроме того, в мою комнату всегда ставили очень много цветов, пока я не заявил, что в моем положении лучше обходиться вообще без них.