Секретное поручение Сталина
Шрифт:
А вечером в камеру вошёл охранник с подносом, ужин принёс. Пока хоть кормят нормально. Не так, как в кремлёвской столовой или у Сталина на вечеринках, но вполне сносно. Да и аппетита никакого нет, не до разносолов. Морда у охранника, рядового чина, суровая и невозмутимая, верхняя губа обезображена шрамом. Всё молчком. Однако, выходя, вдруг предупредил:
— Хлебушек аккуратней кушайте.
Что за дурацкий совет? Ягода взял кирпичик хлеба, подрезанный на пластики. Внутри тонкий папиросный листик, сложенный пополам, а на нём написано: «Пора колоться. Чижиков». Господи, сам Сталин на связь вышел! Воспользовался-таки старой подпольной кличкой.
— Коган ещё здесь? Сообщите, что хочу сделать важное признание.
Опять повели на допрос. Следователь согнутым вопросительным знаком над ним. Смотрит, как заключённый расписывается под каждым листом, и торопливо промакивает массивным пресс-папье. Уже под утро, не дав выспаться, опять потащили в кабинет. Яша Курский тоже здесь. Улыбается, пис-сатель.
— Генрих Григорьевич, я взял на себя труд, заявление от вашего имени сочинить. По сути сделанных вами заявлений.
— Да! — подогнал Коган, прихлёбывая чай. — Давай быстрей закончим эту канитель.
Ягода тоже попросил чаю — просьбу удовлетворили — и стал читать «своё» признание.
В продолжение долгих дней допросов я тщетно пытался скрыть преступную, изменническую деятельность против Советской власти и партии. Я надеялся, что мой опыт работы в ЧК даст мне возможность скрыть от следствия всю сумму моей предательской работы, либо, если это мне не удастся, свести дело к чисто уголовным и должностным преступлениям. Я надеялся также, что мои сообщники, в силу тех же причин, не выдадут следствию ни себя, ни тем более меня. Планы мои рухнули, и поэтому я решил сдаться. Я расскажу о себе, о своих преступлениях всё, как бы это тяжело мне ни было.
«Так-так, и о чём же я им поведал?»
Оказывается, занимался вербовкой сотрудников НКВД в немецкие шпионы, подслушивал разговоры в Кремле, организовал покушения на товарища Кирова, подготавливал государственного переворот с последующим арестом членов правительства. И вынашивал планы полной и безоговорочной капитуляции немцам в случае войны.
Подписал и эту бумагу.
Коган остался доволен. Тотчас поднял трубку аппарата.
— Николай Иванович?.. Извините, что побеспокоил. Раскололи гада вчистую, — послушал и положил трубку. — Ну вот! Другой коленкор. Сейчас товарищ Ежов отправит докладную записку членам Политбюро.
Вскоре в кабинет вошёл и сам Ежов. Просмотрел протоколы, потёр маленькие, почти детские ручки и обратился к Когану.
— Это дело отметить надо!
Тот вытащил из шкафа бутылку хорошего испанского вина и налил в стаканы. Вино, кажется, из того, что конфисковали при обыске.
— Ладно, так уж и быть: Еноху тоже плесни, пусть расслабится, — Ежов кивнул на арестанта.
«Вот, сволочь какая, — с неприязнью подумал Генрих Григорьевич. — Назвал меня так, как мама в детстве называла. Подчеркнул иудейское происхождение, антисемит проклятый. И Коган хорош: угощает меня моим же вином».
Ежов с удовольствием посмаковал вино, полистал последние допросы и заметил:
— Кое-что вы пропустили.
— Что именно, Николай Иванович? — угодливо спросил Коган.
— Как этот злодей хотел меня отравить. Непременно добавьте.
Добавили. Ягода опять беспрекословно подписал. После чего надолго оставили в покое. Теперь только лейтенант Лернер иногда беспокоил, вызывая на допросы, уточнял по мелочам. Даже скучно стало.
— Что волынку тяните? — спросил Ягода у него.
— Не беспокойтесь, Генрих Григорьевич, — расшаркался Лернер. — Дело к производству готовим. Допрашиваем всех лиц, которые фигурировали в ваших показаниях. Сличаем, приводим к общему знаменателю. Обычная рутинная работа.
Этот хоть по-прежнему на «вы» обращается, сохранив озноб при обращении. Умный, зараза. Может быть, варианты будущего просчитывает. Неисповедимы ведь пути верховного жреца, заседающего в Кремле. Один раз в коридоре навстречу вели Паукера. Лицо в кровоподтёках, правая рука как плеть висит. Досталось бывшему помощнику. Здесь на Лубянке обычно следили за тем, чтобы узники вот так, случайно, друг с другом не встретились. Наверно, специально подстроили. Чтоб было на что посмотреть.
Меж тем в камеру внесли вторую кровать и поставили ещё одну тумбочку. Кого-то подселить хотят. Генриху Григорьевичу это не понравилось. Он же не рядовой преступник, чтобы стеснять его. «Видимо, решили внедрить стукача, — соображал он. — Но зачем? Я ж и так, по их мнению, раскололся». Не удержался и на очередном допросе высказал претензию Лернеру. Лейтенант успокоил. Разъяснил, что подсадка доносчика не планируется, а просто мест во внутренней тюрьме стало не хватать. Партия избавляется от врагов, предателей, двурушников, идут массовые аресты, в том числе и тех деятелей, на которых указал он, Генрих Григорьевич.
Значит, дорвался Ежов до власти. Со страшной силой своё усердие показывает.
— Ну, вы уж никого из тех товарищей, на которых я указал, ко мне не подселяйте, — попросил Ягода. — Лучше кого-нибудь из посторонних.
Пошли навстречу его пожеланию и подселили незнакомого человека, бывшего профессора университета, из старорежимных. Ни к правым, ни к левым уклонистам отношения он не имел. Тем не менее, пятьдесят восьмую статью ему шили — сразу несколько пунктов. Профессор своих убеждений и не скрывал. По взглядам — толстовец, проповедовал непротивление злу насилием, а по виду — высокий, сутулый старик с густыми седыми бровями, подпалёнными на допросах папиросками следователей. Он и сам был похож на Льва Толстого. Ягоде сразу припомнилась последняя беседа с вождём.
— Вижу, вы умный человек, — сказал он профессору. — Значит, тоже размышляли на тему, как устроить на земле рай.
— Ну, допустим, — хмуро ответил толстовец.
— И что же, кроме чтения «Нагорной проповеди», так ничего и не придумали?
Толстовец удивился эрудиции Ягоды. Он знал, кем раньше являлся его сокамерник, и о чекистах был невысокого мнения.
— А сами-то что наворотили, исчадия ада! — прямо и резко сказал.
— Мы исходим из того, что слаб и жалок человек. Хотя, конечно, звучит гордо, — ответил Генрих Григорьевич. — Вот мы его и тащим за воротник в коммунизм.
— Пока дотащите, в ваших руках один воротник и останется, — проворчал непротивленец.
Беседы продолжались, Ягода был даже рад, что подселили. «Очень кстати. Больше узнаю, много впечатлений получу. Не только за себя расскажу, но и обширный материалец подготовлю». Тем паче, что взбунтовавшемуся старцу грозил расстрел, и сам профессор понимал, что его ждёт. Он обречённо вздыхал: «Эх, скорей бы!». Так что Генрих Григорьевич практически с покойником беседовал.
— Смерти боитесь? — спросил, памятуя, что всё обещал узнать об ощущениях приговорённых.