Секретное следствие

Шкляревский Александр Алексеевич

Пока он рассказывал, как один чиновник упросил его подписать внизу полулиста белой бумаги свое звание и фамилию, а потом сверху приписал текст долговой расписки в сто рублей и подал ее ко взысканию, я написал телеграмму в сыскное отделение и распоряжение о приглашении полиции, позвонил и отдал все это своему письмоводителю, для немедленного исполнения.

Атоманиченков был сильно смущен, когда чрез несколько времени ко мне явились жандармский и полицейский офицеры и он узнал мою должность. Я попросил старика не беспокоиться, посидеть у меня, пока я возвращусь,

и поручил письмоводителю угостить его как можно усерднее, а сам, извиняясь, распростился. В передней был оставлен полицейский солдат.

Кебмезах был дома.

— Герман Христианович никого сегодня у себя не принимает, — начал было его человек, отворив по звонку дверь, но при виде моих спутников, жандармов и полицейских солдат, растерялся.

В зале нас встретил Кебмезах.

— Что вам, господа, угодно? — спросил он, с изумлением осматривая нас, причем глаза его преимущественно остановились на жандармском офицере.

— Вы выдали корнету Атоманиченкову поддельные акции Энско-Эмской железной дороги, — начал я.

— Напротив, я отдал ему две тысячи пятьсот рублей наличными деньгами и имею от него расписку. Он клевещет, — возразил Кебмезах.

— Но все-таки нам необходимо произвести обыск у вашего превосходительства.

— Зачем же? Я положительно против этого протестую. Одна акция могла попасться ко мне случайно. Я не фальшивый монетчик.

— Обыск это докажет лучше всяких слов.

— Хорошо, но вы ничего не найдете.

Кебмезах повел нас в свой кабинет. Начался обыск. Я приступил прежде всего к письменному столу и в первом же ящике его увидел то, что мне было более всего нужно: там лежал большого формата незапечатанный пакет, с надписью синим карандашом: «Всего пятнадцать писем».

— Прошу вас этого не трогать, — сказал Кебмезах, когда я взял пакет в руки.

— Почему же?

— Это семейные письма.

— Однако содержание их может касаться до акций Энско-Эмской железной дороги.

— Наконец, я вам говорю, что это письма от женщины. Я запрещаю вам читать их, — раздраженно вскричал Кебмезах, подступая ко мне.

— Не от Авдотьи ли Никаноровны Крюковской? — спросил я, пробежав одно письмо ужасного содержания. — Я арестую их.

Кебмезах остолбенел.

— Для чего же вам нужны ее письма?

— По другому делу…

— По какому?

— Об отравлениях, — отчетливо произнес я.

Кебмезах с яростью бросился на меня, чтобы схватить роковые письма, но был остановлен солдатами. Я попросил придержать его и принялся за осмотр окованного железом денежного сундука. Кебмезах оказался гораздо богаче, чем о нем предполагали: капитал его состоял более чем из трехсот тысяч; он заключался в пятипроцентных билетах и других денежных бумагах, но поддельных акций Энско-Эмской железной дороги между ними не было. Осматривая тщательно сундук и постукивая по нем, я удостоверился, что в одном месте сундука есть секретное отделение, и здесь-то я нашел небольшую фарфоровую баночку, с мелко истолченным порошком темно-бурого цвета, количеством до двух унций…

Окончив

обыск и поручив Кебмезаха полиции, я отправился в сопровождении своих спутников в Офицерскую улицу.

VIII

Авдотью Никаноровну Крюковскую я застал за роялем: она играла арию из «Каменного гостя». Чтобы не испугать ее, я оставил своих спутников на некоторое время на лестнице.

— Как прикажете об вас доложить? — спросил меня человек.

— Скажите — от Аркадия Николаевича.

Я был приглашен в залу. Авдотья Никаноровна величественно вышла ко мне, слегка шурша длинным шлейфом великолепного бархатного платья, малинового цвета. Она несколько удивилась, увидя меня, и, отвечая на мой поклон, спросила:

— Мне сказали, что от господина Можаровского?

— Да, я сказал это для того, чтобы иметь удовольствие видеть вас; но я явился по должности товарища прокурора окружного суда. Мне нужно переговорить с вами…

Крюковская побледнела.

— Пойдемте в гостиную, — сказала она, — мама нет дома.

В зале послышался стук оружия: туда вошли мои спутники.

— Это что значит? — спросила Крюковская.

— Я буду иметь честь объяснить вам, — отвечал я ей с поклоном.

Авдотья Никаноровна вошла в гостиную, жестом указала мне кресло и, поместившись напротив, устремила на меня свои черные глаза.

— Что случилось? — проговорила она.

— Сейчас, — приступил я прямо к объяснению, — мною был произведен обыск в квартире действительного статского советника Кебмезаха, где, между прочим, найдены известные вам пятнадцать писем…

Крюковская вскочила и выпрямилась во весь рост. Вся красота ее исчезла. Передо мною стояла высокая худощавая женщина с желтым, злобным лицом и блуждающими глазами, олицетворенная Мегера.

— И стрельный яд также отыскан, — прибавил я тихо.

Она вздрогнула и всплеснула руками.

— Вы отдадите мне эти письма? — прошипела она внезапно, наклоняя ко мне свое лицо.

— Нет, — отвечал я, невольно отшатываясь.

Крюковская постояла молча несколько секунд, тревожно и быстро посматривая то на меня, то на дверь, и вдруг, упав передо мною на колени, она схватила меня за руки и умоляющим голосом, со сдерживаемыми рыданиями, проговорила:

— Спасите меня!

Произошла тяжелая сцена… Крюковская выказала замечательную слабость, совершенно противоречащую ее железному характеру и силе воли, какую она обнаруживала при совершении своих злодейств. Как дитя, она плакала, бросалась целовать руки, просила прощения, делала странные предложения и порывалась в залу умолять жандармского офицера и полицейского чиновника скрыть ее преступление.

Я сообщил, что мне известно отравление ею Чернодубского, мужа и Зинаиды Можаровской, рассказал о встрече своей с доктором Михайловским и решительно объявил, что я не могу ничего для нее сделать, кроме совета: дать полное и правдивое показание, которое одно только и может сколько-нибудь облегчить ее участь.