СЕКСУАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА В РОССИИ Клубничка на березке
Шрифт:
Проблема соотношения возвышенной любви и вульгарной чувственности, которой он стыдился, занимает важное место в дневниках 20-летнего Николая Чернышевского.
"... Я знаю, что я легко увлекаюсь и к мужчинам, а ведь к девушкам или вообще к женщинам мне не случалось никогда увлекаться (я говорю это в хорошем смысле, потому что если от физического настроения чувствую себя неспокойно, это не от лица, а от пола, и этого я стыжусь)..."
"...Сколько за мною тайных мерзостей, которых никто не предполагает, например, разглядывание (?) во время сна у детей (?) и сестры и проч.".
11 августа 1848 г. Чернышевский и его ближайший друг
"Ночью... я проснулся; по-прежнему хотелось подойти и приложить... к женщине, как это бывало раньше...". "Ночью снова чорт дернул подходить к Марье и Анне и ощупывать их и на голые части ног класть свой ... Когда подходил, сильно билось сердце, но когда приложил, ничего не стало".
Столь же мучительны юношеские переживания Николая Добролюбова. "Я не знал детских игр, не делал ни малейшей гимнастики, отвык от людского общества, приобрел неловкость и застенчивость, испортил глаза, одеревенил все члены"...
Одинокий 16-летний подросток страстно привязался к своему семинарскому преподавателю И. М. Сладкопевцеву: "Я никогда не поверял ему сердечных тайн, не имел даже надлежащей свободы в разговоре с ним, но при всем том одна мысль - быть с ним, говорить с ним - делала меня счастливым, и после свидания с ним, и особенно после вечера, проведенного с ним наедине, я долго-долго наслаждался воспоминанием и долго был под влиянием обаятельного голоса и обращения... Для него я готов был сделать все, не рассуждая о последствиях". Эта привязанность сохранилась даже после отъезда Сладкопевцева из Нижнего Новгорода.
Как и Чернышевский, Добролюбов очень забочен тем, чтобы его собственные "пороки" были свойственны кому-нибудь из великих людей. Слава Богу, он не один такой: "Рассказывают, наверное, что Фон-Визин и Гоголь были преданы онанизму, и этому обстоятельству приписывают даже душевное расстройство Гоголя".
Добролюбов мечтает о большой возвышенной любви, о женщине, с которой он мог бы делить свои чувства до такой степени, чтобы она читала вместе с ним его произведения, тогда он "был бы счастлив и ничего не хотел бы более". Увы, такой женщины нет, и "сознание полной бесплодности и вечной неосуществимости этого желания гнетет, мучит меня, наполняет тоской, злостью, завистью..." Юноша вожделеет к сестрам своих учеников, но те смотрят на него свысока, а спит он с проституткой, которую не может полюбить, "потому что нельзя любить женщину, над которой сознаешь свое превосходство". Высокие мечты и притязания не позволяют "ни малейшему чувству вкрасться в животные отношения. Ведь все это грязно, жалко, меркантильно, недостойно человека".
Ни в онанизме, ни в гомоэротизме, ни в раздвоенности чувственного и нежного влечения, разумеется, не было ничего исключительного. "Война против онанизма"(Фуко) , или "мастурбационная инквизиция", как назвал это явление немецкий исследователь Людгер Люхтехаус , - типичный продукт раннебуржуазного общества. Как и всякая другая инквизиция, она сама создавала то, с чем боролась . Сначала воспитатели запугивали подростков онанизмом, а потом "открывали" его ужасные последствия : неврозы, панику, пониженное самоуважение, чувство неполноценности. Мучительная рефлексия по этому поводу представлена в дневниках и автобиографиях Гельдерлина, Клейста, Ницше, Канта, Шопенгауэра и многих других великих людей XIX в.
Наши революционные демократы были в этом отношении обычными детьми своей эпохи. Но их внутренние психосексуальные комплексы имели социальные последствия. Видя себя в мечтах красивыми, ловкими, благородными, спасающими падших женщин и показывающими всем остальным людям примеры нравственности, молодые и честолюбивые русские радикалы в своих сочинениях и критических оценках исходили не из своего реального жизненного опыта, который сами же осуждали, а из этих воображаемых образов Я.
Вместо того, чтобы способствовать развитию терпимости, безуспешная внутренняя борьба превращается в принципиальное - нравственное и эстетическое - осуждение и отрицание всякой чувственности как пошлой и недостойной.
Не в силах ни обуздать, ни принять собственную чувственность, Белинский крайне неодобрительно относится к проявлениям ее в поэзии Александра Полежаева. Рассуждая с точки зрения воображаемого невинного "молодого мальчика", которого надо всячески оберегать от соблазнов, "неистовый Виссарион" походя бранит Боккаччо, а роман Поль де Кока называет "гадким и подлым" произведением. Дмитрий Писарев осуждал Гейне за "легкое воззрение на женщин" и т.д.
В романе Чернышевского "Что делать?", который стал Евангелием радикальной русской интеллигенции второй половины ХIХ в., эротическая любовь показывается положительно, консерваторы видели в этой книге проповедь распущенности и вседозволенности. Но эротика Чернышевского рассудочна, она все время требует обоснования, оправдания, извинения, в ней нет непосредственности.
Подозрительно-настороженное отношение к сексуальности, унаследованное от шестидесятников и народовольцами, - не просто проявление личных психосексуальных трудностей, но и определенная идеология. Если консервативно-религиозная критика осуждала эротизм за то, что он противоречит догматам веры и внемирскому аскетизму православия, то у революционных демократов эротика не вписывается в нормативный канон человека, призванного отдать все свои силы борьбе за освобождение трудового народа. В сравнении с этой великой общественной целью все индивидуальное, личное выглядело ничтожным. Даже тончайшая интимная лирика Афанасия Фета, Якова Полонского или Константина Случевского радикальным народническим критикам второй половины ХIХ в. казалась пошлой, а уж между эротикой, "клубничкой" и порнографией они разницы и вовсе не видели.
Сходными были и взгляды русских феминисток ХIХ в. Хотя они выступали против церковного брака и требовали полного, включая сексуальное, равенства с мужчинами и за это их часто обвиняли в пропаганде подрывных "коммунистических теорий свободной любви", по всем важным вопросам секса их взгляды были такими же, как у пуританских английских и американских феминисток. Уничтожение двойного стандарта мыслилось не как присвоение женщинами сексуальных вольностей "сильного пола", а как возвышение мужчин до уровня женщин.
Короче говоря, социально-политический и нравственный максимализм русской демократической мысли оборачивается воинствующим неприятием тех самых эмоциональных, бытовых и психофизиологических реалий, из которых, в сущности, складывается нормальная человеческая жизнь. Художник или писатель, бравшийся за "скользкую" тему, подвергался одинаково яростным атакам справа и слева. Это серьезно затормозило развитие в России высокого, рафинированного эротического искусства и соответствующей лексики, без которых секс и разговоры о нем неминуемо выглядят низменными и грязными.