Сексуальная жизнь Катрин М. (сборник романов)
Шрифт:
Даже сегодня нередко случается, что Гортензия, секретарь «Арт-Пресс», называет ничего не говорящее мне имя. Но: «Месье настаивает и утверждает, что вы хорошо знакомы». Я поднимаю трубку, и, когда мне в ухо льется доверительная, вкрадчивая речь, я понимаю, что перед глазами моего собеседника стоит образ маленькой развратной шлюшки, из тех, что доставляют вам такое удовольствие… (По идентичной схеме могут протекать мимолетные встречи на выставках или светских ужинах: если мне представляют мужчину и я твердо убеждена, что никогда до этого его не видела, а он настойчиво ищет что-то в моих глазах, нарушая все неписаные правила хорошего тона, и напористо заявляет, что «мы определенно где-то уже встречались», то я склонна полагать, что в этой, другой для меня жизни, в его распоряжении было достаточно времени для того, чтобы подробно изучить мои черты, в то время как у меня перед глазами вились его лобковые волосы.) С возрастом мое любопытство поугасло, и мне теперь не всегда интересно продолжать таким образом инициированное знакомство, однако я по-прежнему испытываю непреходящее восхищение перед остановившимся моментом времени, в котором живут настоящие трахальщики. Десять лет спустя, да что там десять — двадцать лет спустя после того, как они потрахались с женщиной, они говорят о ней — или с ней — словно это было вчера. Вечноцветущее соцветие их удовольствия не желает знать, что такое зима. Оно распустилось и заиграло всеми красками в оранжерее, под стеклом, защищенное от ветров и морозов реальности, и женское тело, которое они однажды прижимали к груди, отныне и навеки предстает перед их глазами как в тот первый — единственный — день. Морщины и лохмотья тут бессильны. Однако мой опыт подсказывает,
Для того чтобы закончить тему эротических игр, предшествующих совокуплению, которые большинство женщин считает наиболее упоительной фазой любовного приключения и которые я изо всех сил стараюсь сделать максимально короткими, скажу только, что мне доводилось испытать скрытое в них удовольствие — я никогда, впрочем, не пыталась продлить его ни на одну лишнюю секунду — только при стечении весьма конкретных обстоятельств: либо когда легкая рябь сексуального желания, бегущая по темному морю моего бессознательного, являлась вестником далекой бури настоящей глубокой любви, либо после сравнительно долгого периода воздержания. Нечего и говорить — обстоятельства редчайшие.
В последнем случае пунктиром рассыпанные воспоминания: незапланированный, нервный фотосеанс в моем кабинете, из которого ничего не вышло и не могло выйти, потому что свет с самого начала падал не так и не туда; гробовое молчание в лифте; полупоцелуи, незаметно перетекавшие в полуукусы моей обнаженной руки, с художественной целью покоящейся на небольшой статуэтке… Я жадно хватала ртом воздух, задыхаясь среди этих либидиальных эманации, как астматик, по неосторожности забредший в оранжерею тропических растений. Все эти ощущения не относятся к моему привычному чувственному спектру, и, не зная, чем объяснить силу их неожиданного появления, я списала ее на счет некоторого «обмещания» моей эротической жизни.
Обстоятельства первого типа ясно доказывают, что мощный поток чувственности может проложить себе дорогу в самое сердце нашей души через самый сухой и безжизненный арык. Я начисто лишена музыкального слуха и бываю в Опере исключительно по экстрамузыкальным поводам, но именно голос Жака затронул первые струны богатой полифонии моего сексуального желания, несмотря на то, что его голос — ни особенно нежный, «бархатный», ни сорванный, с хрипотцой, — никак нельзя отнести к тому, что обычно называют «чувственным» типом. Жак прочитал вслух какой-то текст, кто-то записал его на магнитофон и дал мне послушать по телефону. Память хранит первое впечатление. Голос прокатился волной по всему телу и отозвался эхом в какой-то неведомой мне доселе точке, где сходились, казалось, нервные окончания всего моего существа, которое подалось навстречу этому голосу, целиком раскрывшему для меня — кристальная чистота и прозрачность, мерное частое биение интонационного ритма (словно режущая воздух ладонь в окончательном и уверенном жесте: «Вот так!») — в свою очередь личность говорящего. Спустя некоторое время я вновь услышала его по телефону — на этот раз без вмешательства магнитофона. Жак позвонил мне, чтобы сообщить об опечатках в каталоге, над которым он работал и который я проверяла, и предложил свою помощь. В крошечном кабинете, где друг от друга нас отделяли считанные миллиметры, мы провели много долгих часов, корпя над злосчастным каталогом. Я была до крайности раздосадована ошибками, в противоположность Жаку, который казался спокойным, невозмутимым и уверенным в том, что, вооружившись терпением, мы достигнем со временем положительного результата. Однажды, после окончания одного из этих утомительных сеансов правки, он предложил мне отправиться с ним на ужин к одному из его друзей. В доме наших хозяев кровать играла роль дивана, что привело к тому, что после ужина мы все оказались в весьма неудобном положении — полулежа-полусидя, к тому же в страшной тесноте. Жак избрал этот момент, чтобы осторожно погладить мне запястье тыльной стороной указательного пальца. Неожиданный, непривычный и восхитительный жест, который не перестает глубоко волновать меня и по сей день, даже если я являюсь не объектом, а лишь зрителем. В тот вечер я поехала с Жаком в небольшую квартирку, которую он снимал тогда. Утром он поинтересовался, с кем я уже успела переспать. «С кучей народу», — ответила я. И тогда он сказал: «Плохо дело. Кажется, я начинаю влюбляться в женщину, которая спит с кучей народу».
Мне нравится рассказывать
Я никогда и ни от кого — за исключением родителей (когда я была ребенком и понятие «брачная ночь» представляло собой смутную и непонятную формулировку, одна только мысль о том, что мать могла бы вообразить, что со мной происходит во время «моей» брачной ночи, доставляла мне настоящие страдания) — не скрывала ни обширность, ни эклектичность моих сексуальных связей. Туманные эмоции сменились со временем более или менее связными мыслями, и постепенно я начала осознавать, что именно привлекает меня в таком образе жизни: иллюзия открывающихся во мне бескрайних просторов, океанических возможностей. Несмотря на то что мне приходилось сталкиваться с многочисленными побочными эффектами (нервная, отнимающая все время работа, фатальная, хроническая нехватка денег, а главное — запутанный клубок семейно-личных конфликтов), уверенность в том, что мне обеспечена сексуальная связь в любой ситуации и со всеми, кто проявляет хоть малейшее желание (по определению главным условием существования иллюзии являлось устранение с моего жизненного горизонта всех тех, кто такого желания не испытывал), являлась для меня тем же, чем для истосковавшихся легких бывает перемешанный с брызгами океанский воздух, который можно, кажется, жадно вдыхать целую вечность, стоя на оконечности далеко вдающегося в море узкого пирса. А так как реальность неизбежно накладывала на мою свободу некоторые ограничения (у меня не было возможности заниматься в жизни только сексом, а если бы такая возможность и представилась, я смогла бы замкнуть между моих широко раздвинутых ног лишь неимоверно малую часть бесконечной цепи), я нуждалась в слове, в напоминании, в описании, пусть мимолетном — в особенности мимолетном, — конкретных эпизодов моей сексуальной жизни, которое в любую секунду могло развернуть перед моими глазами декорации иллюзорной панорамы бесконечных возможностей. «Я здесь, рядом с тобой, рядом с вами, но вот я веду свой рассказ, и слова колышат и распахивают простыни, а в стене появляются трещины, сквозь которые в комнату вихрем врывается армия, уносящая нас прочь». Как правило, я выдерживала паузу длиной в три или четыре свидания, прежде чем с величайшей осторожностью сделать первый ход и двинуть вперед несколько мужских имен — долженствующих повлечь за собой безобидную, но по возможности амбивалентную ассоциативную цепочку — или, если я чувствовала себя достаточно уверенно, осмелиться сделать некоторое количество деликатных намеков на колоритные обстоятельства, в которых протекали некоторые из моих сексуальных контактов. Затем я оценивала реакцию. Выше я уже говорила о том, что прозелитизм мне чужд, а провокация — кроме тех случаев, когда она рождена естественной и непринужденной перверсией и, следовательно, по определению адресована тем, кто уже идентифицирован как сообщник, — неприемлема. Я была искренней, но осторожной и продвигалась вперед, вооруженная трехчленной диалектической методой: завязывая новые связи, я, в некотором смысле, никогда не отрывалась от моего сообщества трахальщиков и тем обеспечивала себе надежную страховку; одновременно я прощупывала новичка на предмет его принадлежности к этому сообществу; наконец — вне зависимости от его окончательной реакции — я, будучи надежно защищена, неминуемо возбуждала его жгучее любопытство.
Мой говорливый приятель, о котором я рассказывала выше, подвигавший меня на пространные монологи и бесконечные диалоги, требовал, естественно, не только вымышленных подробностей моих эротических мечтаний, но также и вполне осязаемых деталей совершенно реальных событий. Мне приходилось называть имена, описывать местоположение и уточнять когда, с кем и сколько раз. Если я, упоминая новое лицо, к своему несчастью, манкировала подробностями, то мне немедленно приходилось отвечать на вопрос, спала ли я с ним. Приятеля в равной степени интересовали как скабрезные аспекты моих похождений («Какого цвета у него была головка? Красная? Или фиолетовая?», «Он просил тебя засунуть ему палец в задницу?», «Сколько пальцев?», «А язык?»), так и бытовые штрихи («Мы отправились смотреть квартиру на улице Бобур, ковер тонул в пыли, и он трахнул меня насухо на каком-то матрасе», «Он охранник Джонни Холидея, и я видела весь концерт из угла сцены: мне казалось, что кто-то засунул мне колонки в матку. Домой мы возвратились на его «Харли Дэвидсоне» без седла, и какая-то железка всю дорогу врезалась мне во влагалище, так что, когда дело дошло до траха, я была уже вскрыта, как надрезанный грейпфрут»). Он равно ценил примитивную сентиментальность («Он в тебя влюблен?» — «Не знаю, не знаю…» — «Я уверен, что влюблен». — «Ну, как-то утром я притворялась спящей и слышала, что он тихонько шепчет: «Катрин, я тебя люблю» — и чувствовала, как он делал такие движения тазом — не имитация совокупления, а скорее как кот, который нежится во сне») и более утонченные разновидности этого чувства, например сентиментальность с примесью диссоциированной ревности, спроецированной на третье лицо («А он знает, что ты трахаешься со всеми? Он ревнует?»). У одного моего приятеля была привычка иметь меня на своем рабочем столе прямо посреди мастерской хай-тек, одетым в кокетливые женские кружевные трусики с разрезом — барочный мазок в минималистском интерьере, — из которых, подобно чудовищному пестику, торчал его фаллос. Эта история приводила моего говоруна в полный восторг, и я рассказывала ее, должно быть, десятки раз, не затрудняя себя изобретением хотя бы малую толику отличающихся друг от друга вариантов. Вдобавок к тому времени мои встречи с тем приятелем уже давно прекратились. Когда под руку не подворачивалось подходящей истории, я могла просто рассказать подробности моей недавней мастурбации — как, где, в каком положении — и последующего оргазма — это ему также нравилось. Мне ни разу не случалось выдумать приключение, которое бы не случилось в действительности, а мои отчеты никогда не искажали реальность в большей степени, чем любое повествование об имевших место событиях. Я уже отмечала, что для меня очень важно четкое разграничение между миром мечты и миром реальности, и, если определенные структуры двух миров могут в известном смысле совпадать, это ничуть не мешает им существовать совершенно автономно, при этом степень их взаимозависимости примерно идентична степени, в которой пейзаж является функцией от конкретного ландшафта: в картине, как правило, личного видения художника несравненно больше, чем собственно природы. И если никто не мешает нам вглядываться в ландшафт глазами живописца через призму холста, то точно так же не в наших силах помешать реальным деревьям расти и одеваться листвой. Во время групповух нередко случается, что очередной участник, вставляя член в уже основательно обработанное влагалище, интересуется эффектом, который произвели на даму члены его предшественников: «Ты кричала. Расскажи-ка мне, у него здоровый член? Он тебе вставлял по самые яйца, и ты кричала от удовольствия. Ты была словно влюблена. Не спорь, я все видел…»
Не скрою, что иногда — в минуты, когда мне не удавалось вовремя спохватиться и подкорректировать собственную неисправимую искренность (а также от чисто писательской ненависти к повторам), — приходилось честно отвечать в ответ на несформулированный, но такой очевидный вопрос, что его член мне нравился точно так же и ничуть не меньше, чем все предыдущие.
Гораздо чаще, однако, хроники ведутся после битв, а разговоры — отдельно от плотских забав. В таких случаях собеседники с большой осторожностью выстраивают между собой шаткий карточный замок слов, каждую секунду опасаясь разрушить его неосторожно брошенной увесистой скабрезностью или чересчур откровенным, нескромным вопросом. Словом, поступательное, осторожное движение тут в чести. Я помню, как один мой знакомый, не отрывая глаз от дороги, по которой кое-как продвигалась его дряхлая машина, устраивал мне своего рода блицопрос: «В каком возрасте ты впервые приняла участие в сеансе группового секса? Что за люди попадаются на таких сеансах? Буржуа? Много девушек? Сколько мужчин брали тебя за вечер? Ты кончала с каждым?» Я отвечала столь же конкретно — только факты. Иногда он даже глушил мотор, но не для того, чтобы мы могли дотронуться друг до друга, а только для того, чтобы — с умиротворенным лицом и рассеянным взглядом, направленным куда-то вдаль, — с большей обстоятельностью продолжить расспросы. «Ты берешь во влагалище и в рот одновременно?» — «Это — просто наслаждение. И еще два в каждую руку — дрочить». Этот знакомый был журналистом, и дело кончилось тем, что он взял у меня интервью для издания, в котором сотрудничал.
Ближний круг моих знакомых объединяла, помимо всего прочего, привычка вербально поддерживать определенный уровень сексуального возбуждения «среди своих», что служило состоящим в нашем «клубе» чем-то вроде визитной карточки и позволяло им вычленять друг друга в любом месте, где собиралось большое смешанное общество — профессиональные праздники,
party
в честь переезда на новую квартиру или въезда в новую мастерскую, — и переносить неизбежный конформизм такого рода собраний. Вот огромная мастерская, заполненная приглашенными — яблоку негде упасть. «Это вот с тем типом, ты говоришь, тебе бывает так чудесно? С ума сойти! Он, прямо скажем, не блистает, но ведь это, конечно, ничего не значит… Что он с тобой делает такое особенное?» Я только пожимаю плечами. Тип, о котором идет речь, действительно далеко не красавец, к тому же среди собравшихся сегодня он совсем не к месту. Мощное течение сексуального желания нередко сносит меня к самым разным берегам, где мне попадаются весьма разношерстные персонажи, а я люблю, когда люди встречаются. Я пригласила его несмотря на то, что он здесь никого не знает. Кто-то даже осведомился у меня о том, кто этот тип в тунике стиля «хиппаны», каких никто уже сто лет нигде не носит. И все же. Все же. Ночи, которые я провожу с ним, бывают отмечены многочасовым обоюдным сосанием в положении «валетом», предшествующим собственно совокуплению… Меня в высшей степени возбуждает, когда я, в положении «шестьдесят девять», трусь грудями о его податливый мягкий живот. «Это точно, ты любишь полненьких…» — «Я мечтаю встретить однажды на групповухе Раймонда Барра.
[10]
А вот чистеньких не люблю… Думаю, он вообще не знает, что такое зубная щетка!» — «Ты настоящая извращенка! Он женат?» — «Я видела фото его жены. Настоящий кошмар…» Это тоже меня возбуждает. Я говорю ровным голосом, однако, цедя сквозь зубы лапидарные реплики, наслаждаюсь легким чувством гадливости, рождающимся у моего собеседника, и упиваюсь своим рассказом о грязи, гадости и уродливости, словно выплевывая на него нечто грязное, гадкое и уродливое. «Вы сосете. А дальше?» — «Ты и представить себе не можешь, как он стонет… когда я лижу ему задницу… он становится раком — у него такие белые ягодицы… и, когда я засовываю ему в анус нос, он ими начинает так, знаешь, вертеть… Потом я сама встаю раком, и он заканчивает… как бы выразиться… такими… точными ударами». Мой собеседник — член клуба, но так уж вышло, что я никогда с ним не спала. Впрочем, я не нахожу в нем ничего особенно привлекательного. Объект моего рассказа никогда не задает мне вопросов, он предпочитает слушать, и, так как с течением времени мы все бываем на «ты» с приятелем приятеля, которого никогда в жизни в глаза не видели, я рассматриваю его как члена клуба.
Я обладаю врожденным прагматизмом в сфере сексуальных отношений и всегда старалась развивать его по мере приобретения навыков светской жизни. Первые несколько встреч уходили у меня на тестирование партнера на предмет восприимчивости к треугольным играм и на подбор соответствующего вербального аппарата. Некоторым было достаточно окружавшей меня ауры похоти, в то время как другие — об этом предыдущие страницы — твердо намеревались следовать за мной повсюду мысленным взором и желали присутствовать при каждом мало-мальски значимом эпизоде моей сексуальной жизни. К этому необходимо добавить, что ценность самого правдивого и искреннего повествования неизбежно подвержена инфляции — в силу эволюции чувств. Я была очень разговорчива с Жаком в начале наших отношений, но, по мере того как наши чувства вызревали, тяжелели, наполнялись новым содержанием и превращались в любовь, мне пришлось с грехом пополам учиться мириться с запретом на рассказы о любовных приключениях, несмотря на то, что пару раз мне приходилось встречать в романах Жака описания эротических сцен, не могущих быть не чем иным, как отголоском рассказанных когда-то мной историй. Среди всех мужчин, с которыми я поддерживала более или менее длительные сексуальные отношения, были только двое, которые сразу же и наотрез отказались от созерцания панорамы моей сексуальной жизни, однако я почти уверена: то, что они не хотели знать и что, следовательно, осталось окутано завесой тайны, и было краеугольным камнем наших отношений.