Сельдяной Король

В тот день остановились автобусы.

Встала вся автоматическая линия, что тянулась вдоль побережья и смогла пережить войну.

Сколько себя помню, над прибрежной дорогой качался коричневый провод питания, и по асфальту скрежетали широкие жёлтые автобусы с пустой кабиной водителя. В кабине были рычаги экстренного управления, но я ни разу не видел, чтобы туда кто-то забирался. Это просто рудимент, как аппендикс у человека.

И вот вся линия остановилась. Мы вышли из школы – как сейчас помню,

Все были в замешательстве. Сначала просто толпились на остановке. Потом самые нетерпеливые, кто жил поблизости, пошли сами. Несколько девочек, и среди них Алевтина, всё-таки забрались в автобус и расселись на холодных сидениях. Но автобус так и не тронулся. Через двадцать минут им надоело и они опять вышли на остановку.

Подошли учителя, пришёл директор школы. Они переговаривались, осматривали его спереди и сзади, щурились на провод питания. Никто не знал, что делать.

А я вспомнил, что говорил дедушка.

Сколько себя помню, он умирал от щегловой болезни. Пока получалось, он ходил на службу в поселковую Управу, всегда с галстуком и в пиджаке, отутюженном, как парадный китель военного лётчика. Потом у него отнялись ноги и последний месяц он долёживал на диване. Руки тряслись, ноги не держали, но старый инженер-полковник продолжал командовать.

Он говорил, что самым страшным на войне были не бомбардировки, не взрывы на мостах и подземных туннелях, и даже не газовые торпеды, которыми обстреливали с моря. Самым страшным был мир, когда новый президент признал полное поражение. Солдаты вернулись домой, их погибло не так много, как все думали. Но всё равно никто уже не работал.

Страна словно обезлюдела, вертолётные площадки зарастали травой, а Сулльские доки так и стояли полузатопленными, их даже не пытались снести.

Потому что после поражения всем стало на всё наплевать.

Раньше на железнодорожных билетах время прибытия поезда указывали с точность до секунд. Гордились, что по гудку сирены можно выставлять наручные часы. Теперь поезда приходят, когда захотят. Даже там, где сохранилось расписание, они могут опоздать на час или два. Им всё равно, что кто-то едет стыковочным рейсом.

А потом дедушка умер.

Ни я, ни родители по железным дорогам не ездили.

– Надо ремонтников вызвать,– сказал директор школы. Но никто не пошевелился. Тогда он зашагал обратно сам, в кабинет, где был радиотелефон.

До войны автоматизированными автобусами гордилось всё побережье, от Аккор-Фаа до Атльмуца. Казалось, линия будет работать всегда. Я слышал, в Чанорели, нашей второй столице, было ещё автоматическое метро и успели построить три станции автоматического монорельса. Линия монорельса рухнула после бомбардировки, метро, наверное, уцелело и наверное работает до сих пор.

Конечно, автобусы были не больше, чем призраком довоенных времён. Но разве мы сами – не такие же призраки?

Я пошёл пешком. Идти было дальше всех, почти сорок пять минут. Я не возражал, я часто так ходил. Родители всё равно не знали, пять или шесть у меня уроков сегодня.

Сначала нас было много, почти половина класса. Остальные жили ближе, а несколько упорных девочек решили ждать, пока линия не заработает. На прощание я им напомнил, что линия может заработать и завтра.

На остановках нам попадались другие автобусы, такие же пустые и мёртвые.

Чем дальше мы шли, тем меньше нас становилось. В посёлок я пришёл один. У нас, в Беранде, все ходят в местную школу, и только я езжу на юг, за холм Ресо-Гун.

Дедушка сказал, что математическая школа полезна, если хочешь поехать за море, в нашу вторую столицу Чанорель учиться на инженера. А через пятнадцать лет, когда, по его подсчётам, новое правительство начнёт готовиться к новой войне, на военные заводы будут срочно искать инженеров.

– Много что из оружия просто не успели применить,– говорил он,– Оно ждёт на складах своего часа. На Сулльском доке успели сделать Сельдяного Короля. Всякие дураки говорят, что этого не было, что проект не осуществим, что это была просто шутка. Это была не шутка, никакая не шутка. Его делал тот самый человек, который проектировал Щуку – какие тут шутки?.. Я видел отчёты по нему, видел доклады. Они закончили Сельдяного Короля, целиком и полностью. И он до сих пор стоит в одном из доков, законсервированный, но живой.

Я поднялся на Ресо-Гун, когда рыжий огонь заката уже выплеснулся на небо. И внизу, прямо остановке у подножья, увидел ещё один автобус, а рядом – причину его поломки.

Это был Филиппченко.

Не снимая школьной формы, он открыл боковую дверцу снизу автобуса и ковырялся в двигателе, криво засучив рукава. Линия, как и положено, остановилась. На крыше автобуса мигал красный маячок аварийного режима.

Судя по всему, Филиппченко делал это уже час. Но никто не подошёл и не приказал ему прекратить. Потому что, напомню, после войны у нас всем и на всё было глубоко наплевать.

Я спускался с холма почти бегом. Сначала я думал просто подскочить к нему поближе и со всего маха взмазать портфелем. Но когда я перешёл на ровную почву, то раздумал. Тут нужен другой подход.

Я подошёл к нему очень спокойно, встал с расставленными ногами, приготовился и сказал:

– Поставь всё на место, как было.

Он обернулся, и увидел сначала меня, а потом бейсбольную биту у меня в руке.

Дело в том, что нашей математической школе многие завидуют. Поэтому, чтобы дорога была безопасной, директор разрешил ученикам из дальних посёлков приходить с бейсбольными битами. В школе мы играем только в баскетбол.

– Я пытаюсь,– пробормотал он,– Но я не знаю, как… Я запутался.

– Меня это не волнует,– я перебросил биту на другое плечо.

Он посмотрел на меня с видом измождённого труженика. Потом отряхнул руки с чёрными полосками смазки и отошёл в сторону.

– Если самый умный – ты и чини!

– Нет, чинить будешь ты,– сказал я,– а я буду говорить, как это делать. Раз ты ничего не знаешь, я тебе помогу.

Он посмотрел на меня ещё раз – и вернулся к чёрному квадрату в боку автобуса.