Сельская учительница
Шрифт:
— Никто не ратует за возврат к прошлому, однако ослаблять руководство тоже никто нас не призывает и, думаю, никто призывать не будет. Правильно! Ко мне приходили ребята из райкома комсомола и возмущались поведением иных михайловских комсомольцев. Кстати, в гневных словах райкомовцев фигурировала учительница Майорова. Захотелось мне взглянуть на оригиналку, побеседовать с ней. Я говорю ей:
— Не в ногу со временем шагаете, товарищ Майорова. По всем школам идет агитация за то, чтобы выпускники всем классом в колхозе оставались, а вы, говорят, не согласны?
Она
— Не согласна! Стране нужны не только хлеборобы, нужны еще и Гагарины, Лобачевские, Патоны, Галины Улановы, откуда же им взяться, если всех ребят в колхозах оставлять?
Как бы подстегнутый воспоминанием о недавнем разговоре с дерзкой учительницей, Иван Трифонович сердито продолжал:
— Вот и посудите: велик ли воспитательный коэффициент педагога, который проповедует не то, что нам нужно в данное время.
— А в самом деле, Иван Трифонович, откуда они берутся — Гагарины да Лобачевские? — с напускным простодушием спросила Черкашина.
— Это не наша с вами забота, — отмахнулся он. — Я все думаю: вон сколько шуму понаделали Михайловские учителя вкупе с агрономом… Далась этому Ветрову Голубовка! Его не спросили, когда укрупняли.
— А помните, Иван Трифонович, как вы да и все мы гордились: первыми укрупнили все хозяйства, первыми доложили. На областных совещаниях нас в пример ставили.
Иван Трифонович скромно заметил:
— Мы-то не самозванно укрупняли, имелось указание. Колхозники знали о том и с пониманием отнеслись к мероприятию.
— Но были и возражения. Помнится, возражал Подрезов, противились голубовцы.
— Были возражения. Пришлось кой-кого поагитировать, а кое-кому и мозги вправить. Оно само собой понятно, что все новое, передовое без борьбы не внедришь.
— Наши коллеги из соседнего района что-то не спешат с поголовным укрупнением.
— Соседи нам не указ! Наши-то укрупненные живут не хуже!
— Но и не лучше. Вот в чем беда.
— Беда, Нина Макаровна, в другом: мало работаем и мы с вами, и те же Михайловские учителя с агрономом.
«Иван Трифонович опять в своем репертуаре», — неодобрительно подумала Черкашина, знавшая, что с некоторых пор первый секретарь невзлюбил Михайловку и некоторых михайловцев. А виной были газетные статьи учителей и агронома Ветрова, даже не сами опубликованные статьи, а то беспокойство, которое принесли они райкому: давай ответы редакциям и начальству о принятых мерах, отвечай на письма настырных читателей. А еще было похоже, что Иван Трифонович никак не может забыть одно из районных совещаний механизаторов, когда по привычке он бросил в зал свое любимое выраженьице: «Колхозная нива — это настоящее поле битвы за хлеб!» Никто не обратил внимания на это не очень-то мудрое изречение, кроме Ветрова. Тот, взойдя на трибуну, начал свое выступление так: «Уже в который раз я слышу из уст первого секретаря райкома о поле битвы за хлеб. Не знаю, как вам, товарищи, а для меня те слова звучат дико!»
— На амбразуру бросился, Аркадий Тихонович, — послышался шепоток.
Тогда побледневший Иван Трифонович промолчал. Вообще-то он был человеком отходчивым, но почему-то
— Не понимаю, чего не хватает агроному Ветрову работать всласть, — неприязненно продолжал Иван Трифонович. — Трудись, повышай культуру земледелия, выращивай хорошие урожаи, как тебя учили в институте. Так нет же, в печать полез, на трибуну, а теперь, поди, носится с газеткой, в которой какая-то певичка похвалила его за защиту Голубовки.
Черкашина возразила:
— Допустим, не «какая-то певичка», а заслуженная актриса, наша землячка. Голубовская. Ей, оказывается, не безразлична судьба родного села, не то, что нам с вами: Нам сказали: укрупнить — укрупнили. Нам скажут: объявить Голубовку неперспективной — объявим, а то и сотрем с лица земли старинное селенье.
Иван Трифонович замахал обеими руками, раздосадованно воскликнул:
— Нина Макаровна, откуда такие слова? При всем моем уважении к критике и самокритике, я с вами не могу согласиться и не могу принять на свой счет эвон какие обвинения!
— Нет, нет, Иван Трифонович, я вас не обвиняю и не думаю, что вы радуетесь, когда на пути встречаете полупустую деревеньку, доживающую, быть может, свои последние дни. Я, грешница, готова на колени встать перед такой деревенькой и со слезами на глазах вымаливать прощение за содеянное нами.
Секретарь усмехнулся.
— Ну, Нина Макаровна, разжалобили вы меня, мужика… Если хотите знать, то и мне жалко стареньких деревушек. Но я смотрю на такие отживающие населенные пункты, как на остатки патриархальщины, которые не имеют реальной цены. Время требует от нас идти вровень с веком научно-технической революции, создавать в колхозах благоустроенные центральные усадьбы с животноводческими и прочими комплексами при них. Сами знаете, сельскохозяйственное производство переводится на индустриальную основу. Вот наша с вами политика. Вот наша с вами забота!
— Индустриальная основа, — повторила Черкашина. — Откровенно говоря, для меня, крестьянки, эта «основа» звучит грубовато, — призналась она и подумала: «Ветров, наверное, сказал бы — «звучит дико».
— Эмоции, Нина Макаровна, эмоции, они делу не подмога!
Пропустив мимо ушей секретарское восклицание, она продолжила:
— Каждому ясно, что без трактора, без комбайна колхознику теперь не обойтись. Но я слышу по радио, читаю в печати выступления ученых аграрников, которые беспокоятся о том, что могучие, излишне тяжелые сельхозмашины очень чувствительно ранят почву и даже отталкивают от земли прирожденного пахаря.
Иван Трифонович ни с того ни с сего буркнул:
— Поменьше слушайте пустозвона Ветрова.
— Ветров тут ни при чем, — возразила она.
— Не хитрите, я-то знаю, как вы относитесь к этому… аграрнику.
— Не скрою, он симпатичен мне и прежде всего своим уважительным отношением к земле-кормилице.
— Эк удивили! Наши механизаторы не менее Ветрова любят землю, берегут ее, однако же не кричат об этом на всех перекрестках!
Заглянувшая в кабинет секретарша сказала, что на проводе Москва, и Иван Трифонович тут же взял трубку, заговорил: