Сэляви

Долина Вероника

Нелетальиое

* * *

Усталость преодолевая, Бреду домой, едва дыша. Но тлеет точка болевая — Ее еще зовут душа. Сервиз домашний, запах чайный, Такой знакомый и простой, И взгляд, нечаянно печальный, И детский профиль золотой. Вот настроенье нулевое, Тоска и смута вновь и вновь. А вот — раненье пулевое, Его еще зовут любовь. Мне жребий выпал бесталанный, И я над ним три года бьюсь. Меня не бойся, мой желанный! Я и сама тебя боюсь. Гляжу, от боли неживая, Сквозь

черный мрак — на алый круг. Вот эта рана ножевая — Твоих же рук, мой бывший друг! Спеши сложить свои пожитки, О том, что было, — не тужи! Суши в альбоме маргаритки, Раз в доме снова ни души. Усталость преодолевая, Бреду домой, едва дыша. Но тлеет точка болевая — Ее еще зовут душа. Я знаю, поздно или рано Умру под бременем грехов. Но все мои былые раны — Живут под именем стихов.

* * *

Не пускайте поэта в Париж! Пошумит, почудит — не поедет. Он поедет туда, говоришь, — Он давно этим бредит. Не пускайте поэта в Париж! Там нельзя оставаться. Он поедет туда, говоришь, — Не впервой расставаться. Не пускайте поэта в Париж! Он поедет, простудится — сляжет. Кто ему слово доброе скажет? Кто же тут говорил, говоришь. А пройдут лихорадка и жар — Загрустит еще пуще: Где ты, старый московский бульвар? Как там бронзовый Пушкин? Он такое, поэт, существо, — Он заблудится, как в лабиринте. Не берите с собою его. Не берите его, не берите! Он пойдет, запахнувши пальто. Как ребенок в лесу, оглядится. Ну и что, говоришь, ну и что? Он бы мог и в Москве заблудиться. Все равно где ни жить, говоришь. Кто поймет, говоришь, не осудит. Не пускайте поэта в Париж! Он там все позабудет. Все равно где ни лечь, говоришь, — Под плитой да под гомоном птичьим. Не пустили б поэта в Париж — Он лежал бы на Новодевичьем.

* * *

Я с укоризной Богу говорю: «Прости, Господь, что я тебя корю, — Но я горю, ты видишь сам, как свечка, Когда глаза в глаза тебе смотрю!» Бог отвечает: «Это пустяки. Опять тебе не спится, не живется. Смотри, вот-вот твой голосок сорвется, Сердечко разобьется на куски». А я с волненьем: «Боже, извини! Ты положенье все же измени! Ты видишь, как мне далеко до неба И как уже далеко до земли!» Вот отвечает: «Дурочка моя, Я ни за что на свете не в ответе. А если б мог решить проблемы эти — Я б был не Бог, я б был не я». «О Боже, я в тревоге и тоске! Я полагала — ты-то мне поможешь, А ты не можешь, ничего не можешь, Хоть я прошу о сущем пустяке!» Но Господа упрек мой рассердил. Махнув рукой, он скрылся в переулке. Бог жил в Безбожном переулке И на прогулки пуделя водил.

* * *

Б. Окуджаве

Когда еще хоть строчка сочинится, От Вас не скроет Ваша ученица. А чтоб от чтенья был хоть малый прок — Любовь мою читайте между строк. Когда же Вам наскучит это чтение, Мое включите жалобное пенье, Остановитесь, отложив блокнот, — Любовь мою услышьте между нот. Но Вас гнетет и призывает проза. И вот цветет и оживает роза, Та, что увяла в прошлые века, Но на столе у Вас стоит пока… Когда усталость мне глаза натрудит, А может, старость мне уста остудит, И побелеет черный завиток, И из зерна проклюнется росток, — Пускай судьба, таинственный биограф, Оставит мне единственный автограф, Пускай блуждает в предрассветной мгле Любовь моя — тень Ваша на земле.

* * *

Мне даже страшно приоткрывать там — тонкий шов, там — грубая складка, хотя блокнот не похож на кровать, но подойти и чудно, и сладко. Оттуда — слезы, оттуда — соль, оттуда — сны, что давно не снятся… А приоткрывши, уже изволь напрячь извилины, изъясняться. Но снова, снова который год чужая сила меня толкает войти в блокнот, как в роман, как в развод, и только к заморозкам отпускает. Листки до осени обрывать, Бог даст, не в кровь обойдется шутка, хотя блокнот не похож на кровать, но подойти и чудно и жутко.

* * *

Признавайся себе, что муж — дитя, Дети злы, родители слабы. И сама ты стала сто лет спустя Кем-то вроде базарной бабы. Не хочу обидеть базарных баб. Это все прекрасные люди… Но, куда б ни вело меня и когда б — Всюду вижу огонь в сосуде. Признавайся, что бредишь, бредёшь во мгле. Дети ропщут, муж дергает бровью… И бунт назревает на корабле, А корабль — называли любовью. А что до веселых базарных баб — Среди них встречаются пышки. …Но куда б ни вело ее и когда б — Ей мерцает огонь в кубышке. Признавайся! Да ты и призналась — ап! Потому что пора смириться С тем, что даже среди голосистых баб Ты служанка, не императрица. По утрам ты снимаешь ключи с крючка С ненормальной мыслью о чуде… И мерцает огонь, вроде светлячка, В варикозном твоем сосуде.

* * *

Пора тебе браться за дело. Вот вода, вот хорошее сито. Ты всем уже надоела, Доморощенная карменсита. Ты уже немолодая, Чтоб петь про цыганские страсти. Никакая ты не золотая. Ты вообще неизвестной масти. Задетая за живое, Пройду по лезвию все же. И вслед мне посмотрят двое, Постарше и помоложе. А что говорить про дело? Об этом разные толки. А я бы давно продела Себя сквозь ушко иголки.

* * *

А тонкая материя — твоя-моя душа? Как будто бы мистерия, но очень хороша. То нитку драгоценную меняю на брехню, А то неполноценною сама себя дразню. А длинная история — твоя-моя любовь? Как будто бы теория, но будоражит кровь. Рыдания, страдания и прочий старый хлам Семейное предание расставит по углам. На грани закипания наш чайник дорогой. Распалася компания — не надобно другой. В конце знакомой улочки — калитка да крючок. И лишь на дне шкатулочки — шагреневый клочок.

* * *

Страницы листаешь, листаешь, листаешь, листаешь, листаешь. Страницы листаешь — устанешь к утру. Купи мне фисташек, фисташек, фисташек, фисташек, фисташек! Купи мне фисташек, не то я умру. Любовь я видала, видала, видала, видала, видала. Видала, видала — везде она не ко двору. Купи мне фиалок, фиалок, фиалок, фиалок, фиалок, Купи мне фиалок, не то я умру. Фисташки, фиалки — чудная короткая ласка. Как это недорого, как это неглубоко… Да это фиаско, фиаско, фиаско, фиаско, фиаско, И жизнь улетает, и пьется легко.

* * *

Что, выдумщица, что ты натворила? К чему сама себе приговорила? Ты родинку себе под сердцем выжгла, А ничего хорошего не вышло. Хоть жги себя, хоть режь — ты не святая. А выдумкой живешь, себя пытая. Где родинка была — там будет ранка. Атласный верх, да рваная изнанка. Будь женщиной — они себя лелеют. Они себя, любимую, жалеют. Не рвут себя в клоки, не истязают. На мелкие куски не изрезают. Подумай, пожалей себя, довольно! Порезаться, обжечься — людям больно. Пой, выдумщица, пой их голосами. Железная, с усталыми глазами.