Сэляви

Долина Вероника

* * *

У нашей кровяной сестры игла не ходит мимо вены, стихи не требуют игры, напротив — подлинной отмены всех наших прочерков в судьбе, черновиков, тетрадок тайных, ночных попутчиков случайных без сожаленья о себе. Другая, может быть, сестра, другую б выхватила фразу, а эта так была добра, что чернота возникла сразу, и то, что голосом зовем а в юности б назвали: гонор! — дверной заполнило проем, как долго-долгожданный донор. У той иглы на острие не кубик льда, но кубик яда, а в стенку бьет небытие, ему-то больше всех и надо. Есть венценосному цена, казалось бы, невероятно: так

вот, Венеция одна: есть путь — туда, но не обратно.

* * *

Всех прикроватных ангелов, увы, Насильно не привяжешь к изголовью. О, лютневая музыка любви, Нечасто ты соседствуешь с любовью. Легальное с летальным рифмовать — Осмелюсь ли — легальное с летальным? Но рифмовать — как жизнью рисковать. Цианистый рифмуется с миндальным. Ты, музыка постельных пустяков — Комков простынных, ворохов нательных, — Превыше всех привычных языков, Наивных, неподдельных. Поверишь в ясновиденье мое, Упавши в этот улей гротесковый, Где вересковый мед, и забытье, И образ жизни чуть средневековый. Любовь — необнаруженный циан, Подлитый в чай, подсыпанный в посуду… Судьба — полуразрушенный цыган, Подглядывающий за мной повсюду. А прикроватных ангелов, увы, Насильно не поставлю в изголовье, Где лютневый уют, улет любви И полное средневековье…

* * *

Если ты мне выдавишь сердце, если вынешь оттуда всю робость, я сгорю с легким запахом серы, грудь мою нельзя будет тронуть. Наших сретенских, нас, бумажных, отличишь от любых, сермяжных, свет нам всюду горит зеленый, Бог весть кем когда запаленный. И поеду, поеду, поеду я по Сретенке, как по небу. Переулочек мой Печатный, он и черствый и невозвратный. Человек я — автомобильный, автомобильчик мой прямо двужильный, и при свете, свете зеленом я под наклоном взлечу над балконом. Но ты выдавливаешь мне сердце, ты вытягиваешь всю робость, а в моем кино сорок серий, и ни одну из них нельзя тронуть.

* * *

Теребит меня старуша За рукавчик шаровар. Мы выходим, баба Груша, На Рождественский бульвар. Запахни мне туго шубку, Обвяжи кашне не зря — Ведь морозец не на шутку На седьмое января. Не забудь меня, старуша, Пригляди еще за мной — С этой горки, баба Груша, Соскользну я на Цветной. Понесет меня, былинку, Раскровившую губу, То ли к цирку, то ли к рынку, То ли в самую трубу… Отведи меня, старуша, На бульвар под Рождество. Я зачем-то, баба Груша, Не забыла ничего. Не забыла, не забыла, Не забыла, не смогла — Как мне Сретенка светила И Рождественка цвела.

* * *

В стране, где женщин никогда не звали Агнес, Едва ли Агнеса или Агния, зато Бывали опыты, поставлен был диагноз, Хотя никто его не чувствует, никто. В стране, где женщин никогда не звали Агнес, Нет, кто-то пробовал необщие пути, Пролепетать случалось: милая, ты, Ангел! Но ты не Агнес все-таки, прости. Жить там, где женщин, ни одной, не звали Агнес, Да и мужчин не звали Ричард никогда, — Какая пагуба душе, какая наглость, Какая дикость, серость, варварство, беда…

* * *

Можно держать пари, что я не возьму гран-при, ни на каком состязаньи, черт меня подери. Можно держать пари, что никакое жюри не кинется мне на шею, черт меня подери. Можно держать пари, что на счет раз-два-три я раздам призы и подарки, облобызаю судей и тихо уйду отовсюду, черт меня подери.

* * *

И

опять я звоню с трудом, и мурашки бегут по коже. Приезжай, навести мой дом, вот дома у нас непохожи. Судный день не есть суицид, каждый палец тобой исколот. А потом — суета и стыд, а потом — суета и холод. Я устала так раздираться, я хочу уступить тискам, и давай со мной разбираться, разберем меня по кускам. Эти фото и эти строфы поздно складывать и копить. Ощущение катастрофы, не желающей отступить. Я пишу теперь клочковато, мало магии и волшебства, и страница мне узковата, И синица едва жива. И сынишке со мною скучно, к няньке просится все равно. Приезжай, посидим на кухне. Есть израильское вино. Не такая уж я сластена, не такая уж Суламифь. Я смотрю на тебя смятенно, руки за голову заломив. Хочешь, рядом садись, побалуй, расскажи про твою страну, ничего мне не надо усталой, спой мне песенку — я усну.

* * *

Ну что ты все сидишь, ну что ты все молчишь, Где ты витаешь? Сидишь уже века, уставясь в облака, И их считаешь. Но ты же не бумажный змей И даже не воздушный шар, да и не птица. А все — лететь, летать, а нет чтобы узнать, Как возвратиться… Ты знаешь, на Земле в огне или в золе — Но всяк на месте. Да, ты взлетишь, взлетишь, туда, куда глядишь, — Лет через двести! Ведь ты лее не бумажный змей И даже не воздушный шар, да и не птица. А все — лететь, летать, а нет чтобы узнать, Как возвратиться! Ты стал похож на тень. Уже который день — Все без улыбки. И для тебя цветы растут из черноты Твоей ошибки. Но ты же не бумажный змей И даже не воздушный шар, да и не птица. А все — лететь, летать, а нет чтобы узнать, Как возвратиться. Ты не отводишь взгляд, а я не в лад, не в склад Твержу серьезно: Чем тут сидеть в клети, снимайся и лети, Пока не поздно. Пока тебя не обошли шары и змеи всей Земли, Смеясь недобро… Пока лицо не обожгли ветра и бури всей Земли И целы ребра… Хотя ты не бумажный змей, Хотя ты не воздушный шар, да и не птица, Но не молчи и не сиди! А собирайся и лети, чтоб возвратиться. Чтоб возвратиться!

* * *

Мой самый трогательный стих Во мне самой еще не стих. Так пусть летит, твои сухие тронет губы! Во мне любые пустяки Переплавляются в стихи — Прозрачно-горькие, как сок грейпфрута Кубы. Но ты, я знаю, не таков. И ты не любишь пустяков. А я сутулая, усталая улитка… И ты смеешься надо мной — В глаза, а также за спиной, И на груди моей горит твоя улыбка. Но самый трогательный стих Во мне самой почти затих. А ведь звучал, а ведь дрожал и не сдавался! Хотя душа удивлена, Хотя душа утомлена — Но все ж цела! А вот и стих образовался.

* * *

Посмотри на меня, посмотри — нет печальнее повести. Я давно замолчала, совсем не шучу и не ерничаю. Я вообще отъезжаю: в уральском, донецком, мои самоцветы, саратовском поезде, Вот блокноты и книги, я ем бутерброд и чаевничаю… Посмотри на меня, посмотри — нет отчаянней зрелища С этим сложным и ложным, румяным и пафосным мужеством. Огляди на Казанском иль Курском вокзале московские пряные прелести: Эту пьянь, этот смрад, этот стыд огляди с подобающим ужасом. А теперь посмотри на меня: я гибка, как лазутчица. Краснобайство мое позади, я молчу, как разведчица. Разветвляется жизнь, ничего же уже не получится, И никто мне на дальнем перроне не светит, не светится. Посмотри на меня, посмотри, я, конечно, не сдобная. И я не депутат, не красотка, не лыжница, что возвращается с полюса… Я сварливая-скучная-грустная и неудобная Если я не горю как свеча там в окошке летящего поезда.