Семь цветов страсти
Шрифт:
— Мне до сих пор самой не верится… Так вроде с обычными людьми и не бывает. Только с особыми какими-то любимчиками Фортуны… А знаешь, совладелец усадьбы — мой московский кузен, тоже от неожиданности чуть не свихнулся. Его прямо там, в имении, чуть удар не хватил.
— Жаль, что не хватил! — Хмыкнула Рут. — Нельзя его вообще как-нибудь отпихнуть, этого родственника? Сдался он тебе в замке? Будет картошку в парке сажать и на все лето приглашать ораву родственников, которые будут торговать водкой и военной амуницией у ворот твоего дворца. А Буше с Вермелем
— Нет, Рут. Картина реалистическая, но, кажется, здесь совсем другой случай. Нетипичный. И толкаться, как ты знаешь, я не умею. Слишком хорошо воспитана. Не по-советски. Трахаться перед объективом — извольте, а в чужой карман залезть — увы…
— Ну, это еще пусть докажет, что его, а что твое. Может быть, авантюрист какой-то. Ихнее КГБ на все способно, любую фальшивку состряпает. Да ты газеты почитай!
— Не стану. Послезавтра лечу в Москву. Спасибо, чудесные цветы… Послушай, а ты такую фамилию не слышала — Артемьев?
— У знаменитого писателя Ивана Бунина есть герой автобиографической повести с созвучной фамилией. Очень интересный, но тоскующий человек. Этакий типичный российский душевный надлом. От тонкости восприятия, обнаженности нервов, глобального сострадания и мировой скорби… — тоном экзаменуемой студентки отчиталась Рут и глянула с подозрением на внимательно слушавшую Дикси. — Похоже, что ли, на твоего кузена?
— Похоже. Еще нелепость и злость.
— Тоже их, родное. Как панибратство и наглость… Обожают рвать на груди рубашку, копаться в душе перед первым встречным… А в постели действуют с изяществом лесорубов, — завелась Рут.
— Скажи лучше, этот герой Бунина — хвастун и «лесоруб»?
— Пойди в библиотеку, возьми хороший перевод. У Бунина с сексом все было в порядке. Поэтому и эмигрировал в Париж еще в 29-м. Писал высокохудожественно и очень трогательно. Правда, правда, — несколько томов повестей о любви. Настоящей, бессмертной. Для общего знакомства с национальным характером не помешает. Не важно, что фамилии героев лишь созвучны — это обобщенное выражение менталитета российского художника. С надрывом, с тягой к возвышенному и трагическому, болезненной интеллигентностью, сумасшедшей способностью влюбляться «до гроба» и абсолютным неумением постоять за свое чувство.
— Ах, ты же латышка! — обрадовалась Дикси. — У вас несовпадение характеров. Латыши — люди жесткие, сдержанные. И даже совсем не плачут?
— Нет. Веселиться и любить тоже не умеют. Темперамента не хватает.
— А меня, если честно, больше к Бунину этому тянет. Сплошной раздрызг какой-то. И в душе, и в мыслях. У меня ведь, оказывается немного русской крови в жилах гуляет, наверно, той самой — темной.
— Ну, ясное дело, это как вирус ВИЧ. Капля дегтя в бочке меда. От этого вот все так и усложняешь, путаешь в своей жизни.
— Теперь-то ясно. — Дикси наполнила рюмки ликером и счастливо улыбнулась: — Давай за русскую кровь, а?
Записки Д. Д
Здравствуй, Микки!
Я снова открыла свою тетрадь. Зачем? Что бы выложить всю правду про себя — самую страшную, последнюю…
Моя тетрадка и чернила обошлись совсем не дорого. К тому же — можно быть уверенной в неразглашении тайны с их стороны, а также отсутствии всякого кокетства с моей. С этой тетрадкой — равнодушной хранительницей моих тайн, радостей и позоров, можно остаться самой собой и рассказать все как есть. А произошло вот что.
Майкл обещал встретить меня в аэропорту. За последние дни перед поездкой в Москву и даже непосредственно в самолете я успела так накачать себя относительно его персоны, что чувствовала себя почти влюбленной. Этому помогли «Тенистые аллеи» Бунина и кассета «Травиаты» с Френи и Пласидо Доминго, которую я постоянно слушала. Если точнее, русский родственник меня заинтриговал, в голову лезли воспоминания о посещении Оперы и детских шалостях в Пратере. Но ведь говорят, что первое впечатление самое верное — и я старательно выставляла вперед блеклого, мятого господина неопределенных лет и наружности, упорно пытавшегося протиснуться вместе со мной в адвокатскую дверь.
Рассмотрев еще от таможенного отделения людей, толпящихся за толстым стеклом, я заметила сразу несколько мужчин, вполне могущих сойти за Майкла. Темные костюмы, галстуки, жеваные лица, ощущение зажатости и мрачной тоски.
Но оказавшись в узком проходе между шеренг встречающих с бегающими ждущими глазами, я поняла, что ошиблась: мои кандидаты скользнули по незнакомке весьма заинтересованным, но чужим взглядом. «Возьму такси и попытаюсь разыскать господина Артемьева по телефону, самой мне со здешними кладбищами не справится», — решила я.
— Ну куда ты летишь! С таким багажом могут совладать только парижские тяжеловесы! — Майкл схватил меня одной рукой за локоть, придерживая другой тяжелую тележку с чемоданом и сумкой. — Господи, что ты там везешь?
— Колбасу, крекеры и шпроты, — ответила я. — На пять дней.
И секунду колебалась, уж не расцеловаться ли нам по-родственному? Боже, как он мне понравился, замявшийся в нерешительности и вдруг чмокнувший кузину в ухо. Мне показалось, что я знаю все его жесты и эту робость, сменяющуюся нарочитой напористостью. Будто знакомы давным-давно и не виделись целый год.
— Прошел ровно месяц, Дикси. Смотри, — я даже не загнал на барахолке твой пуловер и специально одел, чтобы ты меня узнала издали.
— Я по привычке высматривала черный костюм. Но и в нем бы с трудом узнала тебя. Ты очень изменился, Микки.
Я только сейчас заметила, что у господина Артемьева невероятные губы — изысканно-изогнутого, аристократического рисунка, с капризной насмешкой, притаившейся в чуть поднятых уголках. Губы Аполлона, изваянного Праксителем.
— Загорел на даче. У нас необыкновенно солнечное лето. Первое за последние триста лет. Он повел шеей в строго застегнутом воротничке голубой рубашки.