Семь дней, в которые был ограблен мир
Шрифт:
Под утро стали поступать от маклеров радио из Европы, Азии и Австралии, – коротко сообщалось о неописуемой панике, о черном дне биржи, о гибели капиталистов, крахе банков, о самоубийствах денежных королей. Были и нехорошие известия о массовых помешательствах, о начавшихся пожарах в европейских столицах.
Неуважительное, беспомощное, детски жалкое было в этой человеческой растерянности. Деньги, власть, уверенность в прочности экономического строя, в незыблемости социальных слоев, всемогущество, – все то, к чему шел «Союз пяти», – во всем свете вдруг потеряло силу и обаяние. Миллиардер и уличная девка лезли на крышу и оттуда таращили
– Я ожидал борьбы, но не такой капитуляции. Прискорбно в мои года стать мизантропом.
Инженер Корвин ответил ему на это:
– Подождите, мы всего еще не знаем.
На заседании «Союза пяти» было решено часть добытых миллиардов снова бросить на биржу, играя на этот раз на повышение. И начать скупку предприятий, обозначенных в списке 28 мая.
13
Игнатий Руф остановил автомобиль у подъезда многоэтажного универсального магазина и долго глядел на оживленную толпу женщин, мужчин, детей. Многое ему начинало не нравиться, – за последнее время в городе появились дурные признаки, и вот сейчас, всматриваясь в этих девушек, беспечно выбегающих из дверей «Торгового дома Робинзон и Робинзон», Руф захватил всей рукой подбородок, и на большом лице его легли морщины крайней тревоги.
Прошло три месяца со дня, когда лунный шар, многие тысячелетия служивший лишь для бредней поэтов, был наконец использован с деловыми целями. За семь дней ужаса «Союз пяти» овладел двумя третями мирового капитала и двумя третями индустрии.
Победа далась легко, без сопротивления. «Союз пяти» увидел себя распорядителем и властелином полутора миллиардов людей.
Тогда им была передана в газеты крайне жизнерадостная статья «О сорока тысячах лет», в которые земля может спокойно и беспечно трудиться и развиваться, не тревожась столкновений с останками луны.
Статья как будто произвела благоприятное впечатление. Крыши были покинуты созерцателями, открылись магазины, и понемногу снова заиграла музыка в ресторанах и скверах. Но какая-то едва заметная тень печали или рассеянности легла на человечество.
Напряженная озабоченность, борьба честолюбий, воль, железная хватка, дисциплина, порядок, – весь обычный, удобный для управления организм большого города, – понемногу начал превращаться во что-то более мягкое, расплывающееся, трудно уловимое.
На улицах все больше можно было видеть без дела гуляющих людей. Тротуары и мостовые плохо стали подметаться, размножились уличные кофейни, иные магазины стояли по целым дням закрытые, к иным нельзя было протолкаться, и в этой сутолоке, среди болтающих чепуху девчонок, встречали директоров банков, парламентских деятелей, солидных джентльменов.
В деловых кварталах города, где раньше не слышалось иной музыки, чем шум мотора, треск пишущей машинки да телефонные звонки, – теперь с утра и до утра на перекрестках играли маленькие оркестры, и лифтовые мальчишки, клерки, хорошенькие дикталографистки отплясывали шими и фокстрот, а из окон деловых учреждений высовывались деловые люди и покатывались со смеху.
Полиция, – это было уже совсем тревожно, – ничего не имела против беспорядка, благодушия и беспечного веселья на улицах. У полисменов торчали цветы в петлице, трубки в зубах; иной, подойдя к
В деловых учреждениях, на железных дорогах, на пароходах, – наблюдалась та же беспечность и легкомыслие. Замечания встречались добродушными улыбками, нагоняй или расчет – грустным вздохом: «ну, что ж поделаешь», – и не успеет человек выйти за дверь, – слышишь – уже засвистал что-то веселенькое.
«Союз пяти» начинал чувствовать себя как бы окруженным мягкими перинами и подушками. Он усиливал строгости, но они никого не пугали. Он печатал приказы, декреты, громовые статьи, – но газет никто больше не читал. А в то же время в кофейнях и на улицах, собирая толпу, какие-то юноши с открытыми шеями декламировали стихи туманного и тревожного содержания.
На заводах, фабриках, рудниках, – пока еще все обстояло благополучно, но уже чувствовалось замедление темпа работы, как будто система Тейлора стала размыкать стальные кольца… «Союз пяти» решил не медлить: в ближайшие дни произвести политический переворот, встать во главе правительства, объявить диктатуру и, – пусть даже брызнет кровь, – призвать человечество к порядку и дисциплине.
Игнатий Руф, вглядываясь внимательно в посетителей магазина, внезапно понял, что было необычайного в этой толпе веселых покупателей. Он вышел из автомобиля и стал в дверях. Все, – мужчины и женщины, – выносили свои покупки незавернутыми в бумагу. Перекинув через руку или набив ими карманы, они спокойно проходили мимо полисмена, – добродушнейшего великана с цветком за ухом.
Игнатий Руф вместе с толпой продвинулся в магазин. На прилавках лежали горы материй, вещей, предметов роскоши. Мужчины и женщины рылись в них, брали то, что им нравилось, и уходили довольные. Магазин расхищался. У Игнатия Руфа во второй раз в жизни стиснуло горло железной спазмой. Он тяжело шагнул к улыбающейся нежно, сероглазой, – в шляпке набок, – девушке и сказал громогласно, так что слова его прокатились под гигантским куполом магазина:
– Сударыня, вы занимаетесь воровством.
Девушка сейчас же моргнула, поправила шляпку:
– Разве вы – приезжий, – сказала она кротко, – разве вы не знаете, что мы уже три месяца все берем даром.
Руф налился кровью, обвел кровавыми глазами шумную толпу расхитителей, пот горошинами проступил у него на лице.
– Сумасшедшие! Город сошел с ума! Мир сошел с ума, – проговорил он в тихом исступлении.
14
Пять тысяч суданских негров, огромные, зубастые, с гранатами за поясом и скорострельным двадцатифунтовым ружьем на плече, – без сопротивления прошли от вокзала до площади Парламента.
В середине наступающих колонн двигался открытый белый автомобиль. На замшевых подушках сидел Игнатий Руф в закрытом до шеи черном пальто и в черном цилиндре. В петлице мотала увядшей головкой белая роза.
Игнатий Руф оборачивал направо и налево бледное, страшное лицо, как бы ища ввалившимися глазами встревоженных толп народа, чтобы знаком руки в белой перчатке успокоить их. Но прохожие без изумления, будто видя все это во сне, скользили взглядом по тяжело идущим рядам суданских войск. В городе не было ни страха, ни возбуждения, никто не приветствовал совершающийся политический переворот и не противился ему.