Семь фантастических историй
Шрифт:
Мгновение он стоял молча, и лицо его исказилось мукой. Все существо его противилось тому, чтоб от блистательно сыгранной роли, от элегически-влюбленного настроения его тыкали в ненавистную, мерзкую и реальную прозу. Когда он поднял взгляд от письма, возвращая его тетушке, оказалось, что она стоит рядом. Приподняв правую руку, прижимая к талии локоток, она показывала на дверь.
— Тетя Катинка, — сказал Борис. — Вы не знаете, я боюсь, что есть пределы тому, что мужчина способен превозмочь силой воли.
Старая дама пристально смотрела на него. Она протянула сухую изящную ручку и его коснулась. Лицо ее дрогнуло в косой гримаске.
В нем была жидкость цвета старого темного янтаря. Вкус был едок и горек. Едок и горек был взгляд старых темно-янтарных глаз, в который уперся его взгляд над краем стакана. Покуда он пил, она стояла и улыбалась. Потом она заговорила. Борис странным образом запомнил эти слова, смысла которых не понимал.
— Помогите же ему, добрый Фару! — сказала она.
Он вышел, и несколько мгновений спустя она очень тихо притворила за ним дверь.
Ну, теперь самое время удариться в слезы и тронуть сердце гордой красавицы, думал Борис. Он вспомнил легенду о страшной банде паломников-палачей, которые, рассказывают, вродили по святым местам средневековой Европы. Они за собой таскали все орудия своего ремесла: тиски, бичи, щипцы, колеса, дыбы, и вот эти-то люди умели, рассказывают, лить слезы, когда им вздумается.
Да, решил сам с собой молодой человек, но мне не доводилось вешать, колесовать и четвертовать достаточно народу для этого. Кой-кого доводилось, конечно, как всем нам доводится. Но я всего-навсего начинающий палач, палач-подмастерье, и лить слезы, когда вздумается, покамест не научился.
Он пошел по длинному белому коридору, ведущему к комнате Афины. По левую его руку висели портреты ныне усопших монастырских дам, по правую был ряд высоких окон. Пол был быложен черными и велыми мраморными плитами, и все вместе глянуло на него с великой серьезностью в сумраке ночи. Он вслушивался в звук своих шагов, роковой для других и для него самого. Он на ходу посмотрел в окно. Высоко в небе стояла луна, ясная и холодная, но деревья и лужайки парка тонули в серебристом тумане. Там, снаружи, было благородное синее мировое пространство, полное разных вещей, и земля наша там кружилась среди тысяч и тысяч звезд, и одни были близко, а другие далеко-далеко. О мир, подумал он, о драгоценный мир. Давно забытые строки вынырнули из глубин сердца:
Владычица Афина, волей Локсия К тебе пришел я. Милости твоей прошу. вина на мне, но стершаяся, старая. Омыты руки. Притупилась воль вины в домах чужих, в неутомимых странствиях, Пока ходил я сушей да по морю плыл. [35]Он приблизился к двери. Побернул ручку и вошел.
Когда он потом вспоминал о той ночи, впечатление от смены красок и света при переходе из коридора в комнату Афины застило все остальные.
35
Эсхил, «Эвмениды». Перевод с древнегреческого С. Апта.
Под лучшую свою гостевую канониса отвела просторную угловую комнату с окнами на две стороны. Сейчас на окнах были спущены шторы. Вся комната была овшита розовым шелком, и в глубине сияла алым пологом постель. Заботливая рука канонисиной горничной зажгла две лампы под бледно-розовыми колпачками. На полу лежал темно-красный ковер, затканный розами, который близ ламп будто напитался их яркостью, а подальше казался багряной опасной трясиной. В комнате плавал запах цветов и ладана. Большой букет украшал столик подле постели.
Борис тотчас понял, что все это ему напоминает. Когда-то, в бытность свою в Мадриде, он увлекся боем быков. И хорошо прочувствовал положение быка в тот миг, когда из темного загончика под трибуной его выносит под сотни взглядов на слепяще-солнечную арену. Вот так же и его сейчас бросило из черно-белого коридора, затопленного тихой луной, в разноцветно-красное пылание комнаты. Кровь ударила ему в голову, он с трудом переводил дух. В смятении спрашивал он себя, следует ли приписать это действию любовного зелья канонисы. Не мог он знать и того, предстоит ли Афине участь вспоротой лошади, которую замертво уволокут с арены, или роль матадора, который его самого повергнет в прах. Но так или иначе — одно из двух, третьего не дано.
Афина стояла посреди комнаты. Платье она сняла и осталась в рубашке и велых панталонах. В таком виде она напоминала молодого крепкого юнгу, изготовившегося драить палубу. Когда он вошел, она повернулась и устремила на него взгляд.
До сих пор Борис опасался, что сам все погубит, не удержавшись от смеха. Смешливость и прежде губила его и в трудных обстоятельствах, и в минуты любви. Но сейчас ему это не грозило. Едва переступив порог, он сделался столь же серьезен, как сама девушка. Еще не успев опомниться, он схватил ее за руку и привлек к себе. Дыхание их смешалось. Оба слегка обнажили зувы в полуулыбке, выражавшей то ли угрозу, то ли мольбу.
— Афина, — сказал он. — Я вею жизнь люблю тебя, Афина, и ты сама это знаешь. Без тебя я завяну, засохну, я пропаду, ох, Господи, я пропаду, Афина. Наклонись же ко мне и брось меня на глубину. Сжалься надо мною.
Мгновение девушка на него смотрела недоуменным светлым взглядом. Потом выпрямилась во весь рост, как готовая ужалить змея. Она не пыталась кричать, звать на помощь, и он понял, что она лучше, чем он предполагал, сознавала свое положение в доме, где у нее нет друзей, — или просто ее юная мощная грудь пылала жаждой битвы. Еще миг — и она нанесла удар, как кузнец по наковальне. Быстрый, крепкий и меткий кулак угодил ему по губам и вышиб два зуба. Борис взвился от воли, от вкуса и запаха крови, наполнившей рот. Он отпустил ее, пытаясь найти равновесие, — и вот уже они сцепились в смертельном объятии.
Тотчас сердце Бориса подпрыгнуло и запело, как птица, вспорхнувшая на верхушку дерева, разражается песней. Никогда в своей жизни он не был так счастлив. Он не знал, на что он шел, зато это знала Афина. И как опадают и скрываются берега вокруг корабля, выходящего в открытое море, так все веды опали и скрылись вокруг вырвавшейся на волю души. До сих пор жизнь давала Борису очень мало поводов для ярости, теперь сердце его ею упивалось. Сердце его ликовало, как ликовали сердца древних тевтонов, для которых упоение гневом было высшим сладострастием и которые одного и требовали от рая — чтобы там увивали их раз на дню.