Семь фантастических историй
Шрифт:
Да, ваша милость, — сказал Йонатан с улыбкой. — Я брал эти уроки. И, будучи предан музыке, я упорно трудился и сделал значительные успехи. К началу второй зимы барон, который к тому времени, кажется, уже вовсе не мог без меня обойтись, возил меня из дворца во дворец, и там я пел его друзьям. Когда я только приехал в Копенгаген, часто стоял я перед дворцами в зимние вечера, смотрел, как сияли огни и цветы на подъездах, как юные красавицы выпархивали из карет. А теперь я всюду был вхож, и дамы, старые и молодые, ласкали меня, будто я был их сыном или младшим братом. Я пел при дворе королю Фредерику и королеве Марии, и королева милостиво мне улыбалась. Я был совершенно счастлив. Я думал: «Как ошибаются те, кто считает, будто знатные люди только идумают о богатстве и почестях. Все эти дамы и господа любят музыку не меньше моего — да нет, больше даже, они все для нее забывают. А какое это высокое
А случалось вам влюбляться? — спросила фрекен Малин.
Да я, собственно, в них во всех был влюблен, — сказал Йонатан. — Они со слезами на глазах слушали мое пение. Они мне аккомпанировали на арфе, они пели со мною в дуэтах. Они вынимали цветы из великолепных своих причесок и мне их дарили. Но, возможно, я был влюблен в Аталанту Даннескьёл, младшую из сестер Даннескьёл — девяти леведей Северного моря, как их называли. Мать ее отвела нам в шараде роли Орфея и Эвридики. Вся зима промелькнула как сон. Вот вам — снилось вам когда-нибудь, что вы можете взять любую ноту, порхая по клавиатуре вверх-вниз, как ангелы по лестнице Иакова? Мне и посейчас иногда это снится.
Но к весне со мной случилось то, что я, не зная еще, что такое беда, счел ужасной бедою. Я заболел, и, когда я выздоравливал, придворный лекарь, который меня пользовал, объявил мне, что я потерял голос и уж мне его не вернуть. Прикованный к постели, я горько тосковал не только из-за самой этой потери голоса, сколько от мыслей о том, как я разочарую, может быть, и потеряю друзей и как печально отныне сложится моя участь. Случалось мне и всплакнуть, и в такую минуту застал меня однажды Расмус Петерсен. Я открыл ему мое сердце, ожидая, что он-то мне посочувствует. Ему пришлось подняться со стула и прикинуться, будто он смотрит в окно, чтобы скрыть свою веселость. Я счел это вессердечием и умолк. «Послушай-ка, Йонатан, — сказал он. — У меня есть все основания веселиться — я выиграл пари. Я бился об заклад, что ты именно тот простак, каким кажешься, а никто не хотел мне верить. Тебя считают пройдохой. От потери голоса для тебя решительно ничего не меняется.» Я его не понял. Должно быть, я побледнел, хотя слова его ободрили меня. «Знай же, — продолжал он, — барон Герсдорф — твой отец. Я догадался об этом еще до того, как отвел тебя к нему в теплицу, увидев его детский портрет: те же, в точности, ангельские черты. Когда он узнал это, он был в таком восторге, в каком я никогда еще его не видел. Он сказал: „У меня в жизни не было детей. Чувство отцовства ново для меня и восхитительно. Я готов поверить, что мальчик — действительно моя кровь и плоть, и он об этом не пожалеет. Но если я увижу, что и душа моя в нем пребудет, Господь мне свидетель, я его узаконю и оставлю ему все мое достояние. Если мне не удастся сделать его бароном Герсдорфом, я произведу его в рыцари Мальтийского ордена и дам ему имя De Ressurection“. [59]
59
Воскресения (фр.).
„Вот отчего ты заделался любимцем всех лучших людей Копенгагена, Йонатан, — сказал мне Расмуссен. — Они, не спуская с тебя глаз, смотрели, не выкажется ли в тебе душа барона Герсдорфа. ибо в таком случае, Йонатан, ты разом становишься богатейшим человеком и лучшим женихом в Северной Европе“. И он пересказал мне беседу, которую имел обо мне с бароном.
„Вы знаете, мой добрый Расмус, что я поэт, — сказал ему барон. — Так вот, теперь я вам открою, какой я поэт. В жизни своей не сложил я ни строчки, не войдя в роль другого какого-нибудь поэта. Я писал а lа Гете, Гораций и Ламартин. Так же точно не могу я написать любовного посланья, не вообразив себя Корсаром, Юным Вертером или Евгением Онегиным. Милых дам моих обольщали, увлекали, совращали по очереди герои Шатобриана и лорда Байрона. Никогда ничего не делал я сгоряча, не глядя на себя со стороны, с холодною головою. Но этого мальчика поистине создал я непреднамеренно, и, стало быть, ему суждено стать честным произведением барона Герсдорфа, без всякого участия Фирдоуси, Петрарки и даже самого господина Элен-шлегера. А это, смею вас уверить, весьма интересное переживание для Йохаима Герсдорфа, это для Йохаима Герсдорфа явление чрезвычайной важности. Пусть он покажет мне, каков в действительности Йохаим Герсдорф, и я ничего для него не пожалею. Деньги, дворцы, драгоценности, женщины, лошади, вина и высшие почести нашей страны будут моей ему благодарностью“.
Все это выслушал я, лежа в постели.
Быть может, вам это странно покажется, ваше преосвященство, и вам, ваша милость, но самое сильное чувство, которое вызвал во мне его рассказ, было чувство глубокого, неодолимого стыда. Никогда еще в жизни не был я так потрясен. Если вы барон меня соблазнил, как, полагаю, соблазнял он многих хорошеньких мальчиков, я не мог бы, не краснея, смотреть честным людям в глаза, но я находил бы привежище от стыда в своем собственном сердце, ибо я ведь любил барона. Но теперь мне от стыда было некуда деться. Впервые в жизни я чувствовал, что глаза всего света ощупывают мою душу до самого дна.
Бог создал мир, ваше преосвященство, посмотрел на него и увидел, что это хорошо весьма. [60] Еще бы. А ну как мир вы тоже на него посмотрел, проверяя: хорош он или нет? Вот, по-моему, чем Люцифер досадил Богу: тот почувствовал, что его разглядывают критическим оком. Хорош ли он? Я — я был невинен, как сам Бог. А из меня решили сделать истинного Йохаима Герсдорфа. В моих жилах текла кровь этого человека, законодателя моды, человека, который прикобывал к себе взоры. Бог не мог такого вынести. Он, как вы, разумеется, помните, швырнул Люцифера в пропасть, для острастки и с глаз долой. Бог был совершенно прав. Он, в своем положении, не обязан был такое терпеть. Для меня это тоже было непереносимо, но — что прикажете делать…
60
Книга Бытия, 1, 31.
Чтобы увериться окончательно, правду ли говорил Расмус, я совершил смелый, даже, я думаю, геройский поступок, доказавший мне самому, что шкипер с женою дали мне хорошее воспитание. Я отправился в пышное собрание у графини Даннескьёл и снова там пел. Я пел мои прежние песни, я слушал мой собственный голос, то, верней, что от него осталось. Тот, кто сейчас меня слышит, легко поймет, что это было за представление. Когда прежде я пел для них, я старался по мере сил, мне казалось, что я дарил им все лучшее, что во мне было. Когда я пел им сейчас, ни на одном лице не выразилось ни разочарования, ни печали. Меня, как прежде, все расхваливали наперевой, все были милы со мною — жестокие сердца! И я понял, что никогда я им ничего не дарил, никогда я не доставлял им никакого удовольствия. Свет за мной наблюдал и решал, как со мной поступить. Все взоры были прикованы ко мне, ибо я был истинный Йохаим Герсдорф, юный законодатель моды. Я ушел домой в полночь, и этоттто час, ваше преосвященство, вспомнился мне, когда рухнул амбар.
В ту же ночь я написал барону прощальное письмо. Я испытывал такой ужас, такое отвращение к нему и ко всему, что его окружало, что, перечитывая письмо, я нашел в нем девять раз повторенное слово „мода“. Я просил Расмуссена передать мое письмо барону. Когда он уходил, я спохватился, что ни словом не помянул состояние, которое барон намеревался мне оставить. Я попросил друга на словах передать мой решительный отказ.
Вид городских улиц сделался мне несносен. Оставя прелестные свои комнаты в соседстве дворца Герсдорфа, я переправился в лодке на островок Трекронер и нанял себе там у квартирмейстера помещение, из окон которого видна была только вода. Расмус меня провожал и нес мой портплед. Все время пытался он меня удержать. Путь наш лежал мимо дворца Герсдорфа, и при виде него такое омерзение вдруг охватило меня, что я запустил в его дверь метким плевком из тех, каким мой отец — ах, прошу прощенья, шкипер Клемент Мэрск, — обучал меня в детстве.
Несколько дней я жил на островке, стараясь обрести прежнее ощущение мира, но не себя самого, ибо я сам себе стал не нужен. Я думал про сад в Ассенах, но он для меня был навеки закрыт. После того, как ты вкусил от древа познанья и увидел себя самого, все сады для тебя закрыты. Ты делаешься законодателем моды, как сделались даже Адам и Ева, когда занялись своею наружностью.
Но не прошло и нескольких дней, как Расмус нанес мне визит. Он для этого воспользовался яликом — это он-то, смертельно воявшийся моря.
Ну, дружище, — сказал он, потирая руки. — Ты родился под счастливой звездой. Я передал твое письмо барону, и он остался им чрезвычайно доволен. Он вскочил, ходил по комнате взад-вперед, приговаривал: „Боже! Какая мизантропия! Какая черная меланхолия! Как мне все это знакомо! Вылитый я! В первые недели, как я стал любовником императрицы Екатерины, я все это испытал. Хотел в монастырь уйти. Да, это тот же молодой Йохаим Герсдорф, только выполненный в черном цвете, — гравюра с красочного оригинала. Но, великий Творец, сколько силы в мальчишке, какой прекрасный, глубокий, густой черный тон! вот не думал я, меня свивал этот его голос. Это же зимняя русская ночь, это вой голодных волков в степи“.