Семь фантастических историй
Шрифт:
Свое имение Ангельсхорн в Мекленбурге он успешно преобразовал в такой рай, фон Платеновское собрание восковых фигур, и центральное место в нем, очень некстати, отвел себе самому и ей, этой девочке, насчет которой не вполне был уверен, может ли она быть произведена в ангельский чин.
Пока она была ребенком, он находил удовольствие в ее обществе, умея ценить изящество и красоту. Он одевал ее в мальчишеское платье, сплошной бархат и кружева, а волосы ее струились по плечам теми локонами чистейшей амврозии, какие носил при дворе Юпитера юный Ганимед вместе с чашей. Ему было важно выглядеть в глазах света волшебником, постигшим тайны велой магии и способным это исчадие Дьявола — девушку — преобразовать в то близкое херувимам сладостное существо, каким является мальчик.
Он все смотрел на нее в страшных сомнениях и все больше благородно негодовал, замечая свою ошибку, и, когда уж у него не осталось сомнений, когда сделался очевидным провал, он с отвращением отвел от нее глаза и ее отменил. Это случилось два-три года назад, и с тех пор она более не существовала. Что ж, господин Тимон, можете ей позавидовать.
Граф Серафина был большой любитель средневековья. Могучий замок его Ангельсхорн и происходил из тех времен, и граф приложил немало стараний, чтобы и внутри и снаружи снова привести его в соответствие с эпохой крестоносцев. Замок, как и сам граф, немного места занимал на земле, зато весь устремлялся ввысь. Вокруг башен его дымом клубились галки, а своды внутри, как осатанелые кроты, будто вкапывались в землю до самой преисподней, старинные витражи меж стен толщиною в косую сажень струили дневные лучи цвета бычьей крови и корицы. По старинным гобеленам брели единороги и грифы, а три волхва несли в Вифлеем золото, ладан и смирну. Здесь граф внимал дивной музыке собственного сочинения на виоле ди гамба и на виоле д'аморе и упражнялся в стрельбе из лука. Он не прикасался к печатным книгам, и новомодных авторов переписывали для него от руки ультра-мариновыми и карминными литерами.
Ему нравилось воовражать себя аббатом изысканного монастыря, куда допускаются лишь юные, одаренные, прекрасные собою монахи благороднейшей крови и безупречных манер. Он и друзья его садились ужинать на старинные чувовые церковные скамьи в рясах лилового шелка. Дом его был тем же Афоном, куда, как известно, нет доступа коровам и курам, и даже пчелам из-за их матки. Да, граф был ревностней даже своих южных собратьев, ибо запрет eго простирался за гробовую черту. Когда он и прелестные юноши его сераля пили вино из черепа, дабы освежить мысль о смерти и вечности, он заботился о том, как вы сей полированный белый сосуд не оказался черепом дамы. Ах, лучше мне не осквернять моих уст именем этого человека! Да лучше мужчине убить женщину и воспользоваться ее черепом для вина, чем эдак упиваться своей независимостью!
По этому мрачному замку бродила отмененная девушка. Она была прекраснейшее его достояние. Она бы украсила двор богини красоты, и та, весьма вероятно, поручила вы своих голубей этой нежной голубице. А здесь она считала себя несуществующей, потому что никто на нее не смотрел. Где, ваше преосвященство, зарождается музыка? На кончике ли смычка, или в ушной раковине? Прелесть женщины создается глазами мужчины. Вы говорите, Тимон, что бог обиделся на Люцифера за то, что тот разглядывал его и оценивал. Сразу оно и видно, что вы поклоняетесь мужскому божеству. Богиня — та вы сразу спросила: «Ну, и как я тебе нравлюсь?»
Вот вы меня спросите: «Неужто никто из гладких юных любимчиков сам на нее не глянул, не увидел, как она хороша?» Но нет, эта сказка про новое платье короля для того и рассказана, чтоб доказать всю власть человеческой суетности. Красивые мальчики слишком боялись, как вы их не сочли дураками или не на своем месте. Они чересчур были заняты трактатами Аристотеля и лекциями о сред-невековых схоластах.
Сам король, как вы помните, верил, что он дивно приоделся. Так и девушка наша поверила, что на нее не стоит смотреть. И.однако, в глубине души она в этом сомневалась, и извечная борьба между чувством и разумом раздирала ее, как раздирала она Геракла, ну и всех прочих героев трагедий. Иной раз она останавливалась и разглядывала великолепные латы в залах Ангельсхорна. Они выглядели ну просто как настоящие мужчины. Она чувствовала, что они бы встали на ее защиту, не будь они пусты. Она стала всех сторониться, от одиночества в блистательном обществе замка она сделалась дика и свирепа и вполне могла темной ночкой вдруг подпалить Ангельсхорн.
Как вы, Тимон, в конце концов не могли вынести своего существования и решили прыгнуть с Лангевро, так и она не могла более выносить своего несуществования, погребенная заживо в Ангельсхорне. Но вам было легче. Наша задача была просто сгинуть, ей же надо было, напротив, создать человека, а не слишком ли трудно молодой девушке осуществлять такой замысел без посторонней помощи? Ее так долго воспитывали в мерзкой ереси, так долго ее морочили ложью, так долго пугали адским огнем, что она готова была не верить ни в вога, ми в черта.
У Абу Миры было кольцо, которое превращало его в невидимку, но, когда он захотел жениться на принцессе Эбаду, а оно не снималось, он отрубил себе палец вместе с кольцом, чтобы его увидели. Так и Калипсо решила отрезать свои длинные волосы и свои юные круглые груди, чтобы походить на свое окружение. И однажды темной летней ночью она приступила к этому темному делу.
В тот самый полночный час женихи на брачных постелях, обмирая и дрожа, целовали юных невест. В блеске тысяч свечей великолепные дамы меняли судьбы народов, чуть вздернув обнаженное плечико. Даже в известных заведениях Неаполя старые темные мадамы тащили девушек к сальным огаркам и, оправляя на них юбочки, вымогали у клиентов плату повыше. Но Калипсо опустила глаза при виде своей белой наготы в зеркале, ибо никогда еще в него голая не гляделась, и попрововала на пальце лезвие топора.
И тут она увидела что-то большое, живое за спиной у себя и в ужасе обернулась. Там никого не было, только огромное, потемнелое от времени полотно. Пламя свечи выхватывало и живило светлые участки. То были сцены из жизни нимф, фавнов, сатиров и кентавров, резвящихся в рощах и на цветущих лугах. Много лет тому назад картину прибез из Италии тогдашний хозяин замка, но еще до времен графа ее сочли непристойной и сослали из парадных покоев. Живопись была не из лучших, зато сильные, живые фигуры заполняли холст. На переднем плане три совершенно голые нимфы, серебрящиеся, как велые розы, поднимали зеленые ветки.
Калипсо прошла вдоль огромного полотна, подняв свечу и внимательно в него вглядываясь. В простоте души и по неведенью она не поняла непристойности картины, и она ничуть не сомневалась, что на ней изображены подлинные живые существа. С особенным интересом разглядывала она сатиров и кентавров. В своей одинокой, нечеловеческой жизни она научилась страстно любить зверей. Для графа же Августа животный мир был трагической загадкой, и животные в Ангельсхорн не допускались. Но девушке звери, не без оснований, нравились больше людей, и она очень обрадовалась, что бывают, оказывается, люди, овладающие столь многими их чертами. Но больше всего удивило ее и обрадовало, что эти могучие, милые создания все силы свои употребляют на то, чтобы ловить, обожать, обнимать юных девушек одних с нею лет, на редкость с ней схожих, и все здесь, очевидно, совершалось в их честь и ради их красоты.
Долго смотрела она на них. Потом опять побернулась к зеркалу и принялась себя разглядывать. Она не хуже дядюшки чувствовала искусство, и еще не испытанное ощущение великой гармонии сошло на ее душу.
Она поняла, что в мире у нее есть друзья. Она по праву могла вы ступить в потоки медового света, под сизые тучи и лазоревые невеса, в густые тени долин и масличных рощ. Сердце у нее зашлось от восторга и благодарности — здесь она была вы своя. Ее приняли бы и признали, как блудную дочь. Сам бог Дионис, тут как тут, смеясь смотрел ей в лицо.