Семь лепестков
Шрифт:
В кромешной темноте Мила лежала и ждала. Она закрыла глаза, и на изнанке век тут же начали вырастать башни Семитронья. Птицы летали в бирюзовом небе, ажурные подвесные мосты поднимались надо рвами, по витым тонким лестницам спешили люди…
Мила чувствовала, что Дингард должен прийти в полночь. Он ничего не писал об этом в письме, но оназнала, что с последним ударом дедушкиных часов услышит скрип двери. Цветы расцветали под шелковой повязкой, Мила вся превратилась в слух.
Вероятно, дверь отворилась беззвучно. Она услышала только шаги по коридору, потом
Граница между мирами рухнула. Она уже не знала, кто она и как ее зовут. Тело Имельды трепетало, руки Милы обнимали Дингарда, чувствуя шершавую кожу чужой спины. В неведомо каком мире встречались губы, и незнакомый язык проникал в ее рот, словно предчувствие того, другого, проникновения, о котором она равно страшилась подумать в обоих мирах.
Мила не любила слова «секс»; Имельда не знала его. То, что происходило сейчас, не имело отношения к телам, не было взаимодействием рук, ног и губ — это было величайшее космическое событие, воссоздание разрушенного, обращение времени вспять. И с каждым мучительным выдохом, каждым движением, каждой вспышкой боли, превращающейся во что-то иное, она чувствовала, как башни вырастают до небес, и разрушенный замок восстает из руин Стаунстоуна. Теперь Имельда понимала свое предназначение: еще пять раз следовало повторить это, с пятью другими властителями Семитронья… все они должны слиться воедино — и только тогда замок воспрянет из развалин.
Мила не слышала ни учащенного дыхания лежащего на ней мужчины, ни собственных криков, не чувствовала своего тела, не понимала, что повязка почти сползла с ее лица — и даже почти не заметила как все кончилось. Широко закрытыми глазами она смотрела в синее небо Семитронья, видела нависающие над ней ажурные башни, слышала крики птиц и шум волн. Незнакомые руки обнимали ее, и чужое дыхание постепенно становилось ровным. Ночной гость уснул, а она все еще пребывала в том состоянии, где не различить сна и бодрствования.
Она не видела лучей рассвета, не чувствовала, как мужская плоть снова входит в нее, а просто ощущала, как волна за волной проходит сквозь тело. Что Мила испытывала в этом странном совокуплении? Боль? Наслаждение? Милы не было больше, была только Имельда.
И именно Имельда услышала из глубин окутывающего ее спальню ночного мрака приказ:
— Открой глаза.
Сначала она не поняла, потом — послушалась. Дневной свет, льющийся сквозь занавески, ослепил ее, но даже не будь этого света, она вряд ли была способна понять, где сейчас находится. Балдахин и резные башенки кровати исчезли. Она лежала на смятых, испачканных кровью простынях, и прямо над ней нависало искаженное последней судорогой мужское лицо. Слюна запеклась в уголке рта, глаза закатились под веки, стон с шумом вырывался через стиснутые зубы. Еще один толчок — и объятия ослабли.
Имельда вскочила и отпрянула в дальний угол комнаты. На полу валялась простыня, она прикрылась ей. Все еще не понимая, что происходит, она прошептала, глядя прямо в чужое лицо, постепенно выплывающее из глубин памяти:
— Что ты здесь делаешь?
За прошедшие выходные лифт поломался. Олег безнадежно потыкал пальцем в кнопку и сказал:
— Может быть, варенье я вам в другой раз завезу?
— Да-да, конечно, — поспешил согласиться Станислав Петрович, а Зара Александровна тут же добавила:
— Но ведь сумки ты поможешь нам донести?
Олег кивнул и, взяв самую тяжелую из трех сумок, начал подниматься. Старики остались у подъезда, сторожить остальные вещи. Волоча сумку, Олег с ненавистью думал, что так и не смог избавиться от школьных заповодей: переведи старушку через улицу, донеси сумку, пропусти в дверь… Впрочем, кажется, Конфуций учил чему-то подобному. Так что, может быть, поднимаясь на пятый этаж старого сталинского дома и перебрасывая с руки на руку набитый черт знает чем баул, Олег, что называется,приобретает себе заслугу.
На площадке пятого этажа он столкнулся с незнакомым молодым человеком. Олег не запомнил его: кажется, джинсы, кроссовки, обычная куртка… в память врезалось только мокрое от пота лицо и прилипшие ко лбу волосы. Показалось, что он выходит из квартиры Зары Александровны, но Олег не был в этом уверен.
Подойдя к двери, он увидел, что она не заперта, а только прикрыта. На всякий случай нажал на кнопку звонка, потом толкнул дверь и крикнул, ставя сумку на пол прихожей:
— Ау! Мила, ты дома?
Они толком не были знакомы. Конечно, он видел ее на даче у Зары Александровны, пару раз даже подвозил вместе с родителями на машине, но, пожалуй, ни разу не перекинулся даже парой слов. Два года назад на дне рождения Алены Селезневой он вдруг увидел ее и страшно удивился, что она может здесь делать. Но Мила, подарив имениннице не то книжку, не то картинку, — точно, картинку! — ушла почти сразу, а, может быть, Олег просто не заметил ее ухода, потому что Вадим привез из Питера грибов, и они начали их потихоньку есть на кухне, так что самой Алене ничего, кажется, и не досталось.
Он еще раз окликнул Милу, но вместо ответа услышал из глубины квартиры какие-то странные звуки — не то всхлипы, не то тихий вой. Он скинул сандалии и прошел по коридору. На пороге спальни он увидел Милу.
Она стояла в дверном проеме и, казалось, не замечала его. Спутанные волосы стояли на голове словно панковский гребень, на левой груди виднелся синяк, а на внутренней стороне бедер — потеки крови. Она была совсем голой.
— Что случилось? — спросил Олег.
Мила не ответила. Она продолжала тихо подвывать, и Олег сразу вспомнил, как полгода назад нянчился со своим школьным другом, выкурившим недельный запас гашиша за вечер и впавшим на несколько дней в полное невменялово. Вдруг Мила сказала: