Семь пар железных ботинок
Шрифт:
— Но!..
Хоть и стар бурый мерин, но на обильных летних кормах работает в охотку. Да и Киприан Иванович делает ему облегчение: нет-нет и слезет с телеги, чтобы соскоблить кнутовищем навернувшуюся на колеса вязкую дорожную грязь.
Из-под веретьев Ванька не видит, куда они едут. Только когда колеса начинают плясать по горбатым корням деревьев, он приподнимается и выглядывает. Выбранная отцом дорога вовсе не похожа на дорогу, ведущую к пасеке. Больше всего она напоминает малоезженный проселок, ведущий к дальним юртам.
— Куда, тятя, едем?
—
И Киприан Иванович не был настроен для разговора, и Ванька на беседу с ним не навязывался. Проехали целых десять верст, а может быть, того больше, прежде чем Киприан Иванович остановил мерина. Сошел с телеги, зашагал по мокрой траве, разглядывая ближние деревья.
«Отметку какую-то ищет!» — догадался Ванька.
Так оно и было. Проехав еще версты полторы, Киприан Иванович уверенно повернул телегу на маленькую полянку, заблудившуюся в частом осиннике. Телега, кренясь то на одну, то на другую сторону, запрыгала. Затрещали, затрепыхались под ободьями колес валежник и молодые деревца.
Поездка протекала так необычно, что Ванька наконец заинтересовался.
Заехать на телеге в глубь тайги, конечно, было немыслимо: путь закончился в каких-нибудь двадцати саженях от дороги.
— Слезай, теперь приехали! — скомандовал Киприан Иванович.
На вылезшего из укрытия Ваньку сразу посыпались с листьев крупные и частые капли, но Киприан Иванович не обращал на дождь внимания. Выйдя на дорогу, он заровнял отпечаток колес свернувшей в сторону телеги. Даже помятую и испачканную траву оправил и почистил сорванной веткой. Потом приказал Ваньке:
— Глянь получше, видать с дороги телегу или нет?
Даже сам Ерпан не разглядел бы заехавшей в лес повозки!
— Теперь, значит, распрячь надо... Телегу здесь оставим, бурого на поводу поведем.
— Куда, тять, мы приехали-то?
— Куда? Когда на место придем, тогда узнаешь.
Было в голосе Киприана Ивановича что-то такое, что заставило Ванькино сердце забиться в тревожном волнении.
— Тять... Ну, скажи-и...
— А ты никому не скажешь, где мы были?
— Вот крест святой!..
Никогда в жизни не крестился Ванька с таким вдохновенным усердием, как в этот раз.
— Рукой зря не маши, дело не шуточное: если про это кто узнает, большая беда будет.
— Про что «про это»?
— Про это самое, куда мы приехали.
— А куда?
— Не лотоши, а слушай. Помнишь, я тебе сказку про Голована рассказывал?
— Помню.
— Как Голован спасся?
— Все помню.
— Ну, мы и приехали в гости...
— К Головану?.. Или...
Киприан Иванович не дал Ваньке времени для догадки.
— Про Голована только сказка сложена, может, его вовсе никогда не было, а приехали мы с тобой сейчас в гости к Петру Федоровичу...
Так обрадовался
— Живой, живой! Я так и знал, тятя, что он живой останется!
Шевельнулась от такой Ванькиной радости в душе Киприана Ивановича колючая родительская ревность.
Успокоил себя только когда подумал, что найдется в сыновьем сердце место для всех: для родителей — свое, для учителя — свое.
— Не хотел я поначалу тебя сюда везти, да сам Петр Федорович настоял, очень хотелось ему с тобой напоследок повидаться. Вроде поручительство за тебя дал, что ты никому не скажешь... Ерпан ему говорил, что уж очень ты о нем тоскуешь...
— Ерпан?!
— Кто ж еще больше? Наш секрет четырем ведом: двум в дьяконовском доме, мне да Ерпану.
— Да ведь Ерпан с полицейскими ходил Петра Федоровича искать!
— Ходил, потому что надо было, чтобы все поверили, будто Петр Федорович в самом деле в Черном озере утоп, и чтобы его вовсе искать перестали... Понял?.. Ерпан и уток для него стрелял, и ружье с пиджаком на нужном месте бросил, и деньги, какие с полицейских стребовал, Петру Федоровичу на дорогу отдал... Ну и я, конечно, подсоблял. А теперь мы с Ерпаном его на тайном месте в шалашике укрыли, чтобы никто подозрения не имел.
— Когда ты говорил, что на пасеку едешь, ты у Петра Федоровича бывал?
— Навещал. Опять же припас ему возил. Ерпан дичинкой его снабжает, я хлеб привожу, картошку, когда — творог и масло... Погоди ты бежать, не торопись, не так еще близко.
Легко сказать «не торопись», но как не торопиться, когда ноги сами во всю прыть несут?
Но до убежища Петра Федоровича и впрямь оказалось далековато. Шли версты четыре, пока ветер не донес слабый запах костерного дымка. Хоть и нес Ванька тяжелый мешок с припасами, не выдержал и, обдирая лицо и руки сучьями, кинулся навстречу тому дымку бегом. Выбежал на берег небольшого ручейка и сразу увидел шалаш и стоявшего возле него человека. По худощавой фигуре, по плечам сразу узнал, хотя кроме усов у Петра Федоровича была теперь черная, довольно большая борода.
Бросил Ванька мешок и — к Петру Федоровичу. Хочет слово сказать и не может, только сопит.
— Чего ты сопишь, Иванушка?
Еще громче засопел Ванька, услышав знакомый голос.
— Мне, Петр Федорович, плакать хочется, а я не хочу,— шмыгая носом, торопливо ответил Ванька.
Вот и пойми после этого, чего человек хочет, чего не хочет!
Петр Федорович гладит Ваньку по мокрому картузу и очень серьезно отвечает: