Семь поэм

Рождественский Роберт Иванович

13. Что нас держит

Колдуя и клянясь, среди обычных сутолок земля вцепилась в нас, крича от страшных судорог. Века висят над ней, кипят самосожжения... И всё-таки сильней земного притяжения то, что в дыму костра, треща, темнеет окорок, то, что плывёт жара, похожая на обморок. То, что струится дождь, то, что лопочут голуби, то, что смеётся дочь, увидя лошадь в городе. Что шмель к цветку приник, что паутина - сказочна. И что течёт родник стеклянно и загадочно. То, что художник - слеп, а карусели вертятся. И то, что свежий хлеб на полотенце светится. Что на гончарный круг ложатся пальцы чуткие. И что приходит друг, необходимость чувствуя. Что веренице дней не будет завершения... Во много раз сильней земного притяжения то, что с тоской в глазах задумчиво и жертвенно, ни слова не сказав, тебя целует женщина. То, что молчит струна, звучит бумага нотная. И то, что есть она - Земля - всё время новая! С проклятьями и страхами. С едою и питьём... И то, что мы уйдём в неё - такую странную.

14. Жизнь и смерть

Значит, всё-таки есть она - глупая смерть. Та, которая вдруг. Без глубинных корней. За которой оркестрам стонать и греметь. Глупо. Глупая смерть... А какая умней? А в постели умней? А от пыток умней? А в больнице? В убожестве краденых дней? А в объятьях мороза под скрипы саней? Где умней? Да и как это можно: умней?! В полыханье пожара? В разгуле воды? В пьяной драке,

где пастбище делит межа? От угара? От молнии? От клеветы? От раскрашенной лжи? От слепого ножа?.. Смерть ничем не задобришь, привыкла к дарам... Вот Гастелло летит с перекошенным ртом. Он при жизни пошёл на последний таран! Всё при жизни!!! А смерть наступила потом... Горизонт покосившийся. Кровь на песке. И Матросов на дзот навалился плечом. Он при жизни подумал об этом броске! Всё при жизни!!! И смерть тут совсем ни при чём... Голос радио. Падает блюдце из рук. Прибавляется жителей в царстве теней... Значит, глупая смерть - та, которая вдруг? Ну, а если не вдруг? Постепенно? Умней?! Всё равно ты её подневольник и смерд! Всё равно не поможет твоё: «Отвяжись!..» Впрочем, если и есть она - глупая смерть, - это всё-таки лучше, чем глупая жизнь.

15. Вечный огонь

Свет Вечного огня, жар вещего костра, тебе рассвет - родня. Тебе заря - сестра. Гудящий над строкой, не сказанной никем, мятущийся огонь, ты для меня - рентген! Рентген - пока дано держать в руках перо, когда черным-черно, когда белым-бело... Восстав из-под земли в пороховом дыму, погибшие пришли к подножью твоему. Сквозь дальние огни, сквозь ржавые бинты в упор глядят они, как полыхаешь ты... Снега идут сквозь них. Года идут сквозь них. Ты правильно возник! Ты вовремя возник! Их прошлый непокой, несбывшийся простор сейчас в тебе, огонь. Сейчас в тебе, костёр... Не станет пусть в веках ни уголка, ни дня, куда б не проникал свет Вечного огня!.. Я знаю, что хочу. Я, голову склоня, гляжу в глаза огня и медленно шепчу: всем сбившимся с пути, всем рухнувшим с коня дорогу освети, свет Вечного огня. Замёрзших отогрей. Оружье закали. К наивным будь добрей. Зарвавшихся спали... Не верю я пока в переселенье душ... Но ты - наверняка!
– в огне ракетных дюз! На кончике пера. На утреннем лугу... Свет Вечного костра, мы у тебя в долгу. В долгу за каждый вздох и прежде, и теперь... И если я тебе не выплачу свой долг, тогда убей меня и прокляни меня, жар вещего костра. Свет Вечного огня.

16. А он...

Над устаревшими твистами, над верностью за гробовой доской. Нервами, будто манильский канат. Тёмным вином. Светлой тоской. Над зацветающей яблоней, над самоубийцей с вечным пером, над повтореньем робинзонад, взором коров, блефом корон. Над восковыми фигурами, над парусом, вечно просящим бурь, взрывами чавкающих гранат, плеском стрижей, посвистом пуль. Над маяками, над школами, над...

17. О незаменимых

Кто-то заплакал. Кто-то заохал. Бодрые песни лезут из окон. И поговорка вновь торжествует: «Незаменимых не существует...» Трусы, герои, прачки, министры - всё заменимо. Все заменимы... Всё заменимо! Действуя чётко, сменим давайте бога на чёрта. Шило на мыло. Пешку на пешку. (Это привычно. и неизбежно.) Сменим давайте горы на поле. Зава на зама. Зама на пома. А панихиду - на именины. Всё заменимо. Все заменимы... Значит, напрасно крестили нас в загсах. Зря мы считали годы без засух. Зря утопали в пахоте вязкой. Бредили вязью старославянской. Зря мы пудовым кланялись щукам. Зря композитор тему нащупал. Зря архитектор кальку изводит. Зря над могилами матери воют. Зря нас дорога однажды сманила. Все заменимы. Всё заменимо!! Я наполняю лёгкие гневом! Я вам клянусь пошатнувшимся небом: лжёт поговорка! Врёт поговорка! Незаменимо катится Волга. Незаменимы ветры над взморьем. Незаменимы Суздаль и Смольный. Незаменимы отсветы флага... Незаменима добрая фляга. Зёрна морошки. Тень от платана... Незаменим академик Ландау. Незаменима и окрылённа резкость конструктора Королёва!.. Даже артисты цирков бродячих, даже стекольщик, даже жестянщик, кок, над которым не светятся нимбы, - незаменимы. Незаменимы... Каюсь, но я признаю неохотно: жизнь не окончится с нашим уходом. Внуков, чей путь ещё даже не начат, незаменимые бабушки нянчат. Знаю: родятся под Омском и Тулой, в горной глуши, за сиреневой тундрой, - знаю: взойдут на асфальтовых нивах новые тысячи незаменимых! Незаменимых в деле и в силе. Незаменимых, будто Россия. Пусть - знаменитых, незнаменитых - незаменимых. Незаменимых!

1969

210 шагов

^Поэма

Лирическое отступление о школьных оценках

Память за прошлое держится цепко, то прибывает, то убывает… В школе когда-то были оценки две: «успевает» и «не успевает»… Мир из бетона. Мир из железа. Аэродромный разбойничий рокот… Не успеваю довериться лесу. Птицу послушать. Ветку потрогать… Разочаровываюсь. Увлекаюсь. Липкий мотив про себя напеваю. Снова куда-то бегу, задыхаясь! Не успеваю, Не успеваю… Время жалею. Недели мусолю. С кем-то о чем-то бессмысленно спорю. Вижу все больше вечерние зори. Утренних зорь я почти что не помню… В душном вагоне – будто в горниле. В дом возвращаюсь. Дверь открываю. Книги квартиру заполонили. Я прочитать их не успеваю!.. Снова ползу в бесконечную гору, злюсь и от встречного ветра немею. Надо б, наверно, жить по-другому! Но по-другому я не умею… Сильным бываю. Слабым бываю. Школьного друга нежданно встречаю. «Здравствуй! Ну как ты?..» И – не успеваю вслушаться в то, что он мне отвечает… Керчь и Калькутта, Волга и Висла. То улетаю, то отплываю. Надо бы, надо бы остановиться! Не успеваю. Не успеваю… Знаю, что скоро метели подуют. От непонятной хандры изнываю… Надо бы попросту сесть и подумать! Надо бы… Надо бы… Не успеваю! Снова меняю версты на мили. По телефону Москву вызываю… Женщину, самую лучшую в мире, сделать счастливой не успеваю!.. Отодвигаю и планы, и сроки. Слушаю притчи о долготерпенье. А написать свои главные строки не успеваю! И вряд ли успею… Как протодьякон в праздничной церкви, голос единственный надрываю… Я бы, конечно, исправил оценки!.. Не успеваю. Не успеваю.

Шаги

Все, что угодно, может еще судьба напророчить: от неожиданной тишины до грома внезапнейшего… Дай мне уверенности твоей, Красная площадь! И помоги мне себя отыскать – завтрашнего… Главная площадь, ты поддержи, выслушай, вывези… На запотевшей брусчатке один молча стою. Крутые зубцы на кремлевской стене – будто шлемы витязей. И Спасская башня – правофланговым в этом строю… Скоро на башне, в часах городских и домашних размножась, пересчитав скрупулезно вереницу минут и секунд, стрелки курантов сойдутся, как лезвия ножниц, и безвозвратно прожитый мной час отстригут. Прожитый час жизни моей. Час без названья. Бывшее время, в котором осталось мое «помоги!..». В это мгновенье, как молотом по наковальне, хлестко и гулко вдруг зазвучали шаги!.. Грохот сердца. Квадратных плечей разворот. Каждый час пред глазами друзей и врагов начинаются прямо от Спасских ворот эти – памятные – двести десять шагов… (Это я потом шаги подсчитал. А тогда в ночи стоял – оглушен. А тогда в ночи я ответа ждал. И остаток века над миром шел… Это я потом шаги подсчитал. Приходил сюда наяву и во сне. Будто что-то заранее загадал, что-то самое необходимое мне… Я глядел в глубину огромной стены, будто в темное море без берегов. Веря в то, что соединиться должны время жизни моей и время шагов!..) Грохот сердца. И высохших губ немота. Двести десять шагов до знакомых дверей, до того – опаленного славой – поста, молчаливого входа в его Мавзолей… Под холодною дымкой, плывущей с реки, и торжественной дрожью примкнутых штыков, по планете, вбивая в гранит каблуки, – двести десять весомых, державных шагов!

Имена

Когда Москва бросается в сны – вчерашний день воскрешать, на траурных плитах кремлевской стены, начинают буквы мерцать. Начинает светиться, будто заря, алфавит от «А» до «Я». Азбука яростного бытия. Азбука Октября… Кто смерти хотел? Никто не хотел. Кто пулю искал? Никто не искал. А ветер над общей судьбою гудел. На длинной стене имена высекал. На груди стены имена полыхают, как ордена!.. Каждое имя в ночи горит своим, особым огнем… Дзержинский. Гагарин. Куйбышев. Рид. Чкалов. Жуков. Артем… Их много. Всех их не перечесть. Их много. Куда ни взгляни… Но если бы, если бы только здесь! Если бы только они! А то – повсюду! И голос дрожит. И я закрываю глаза. Помнить об этом труднее, чем жить. Не помнить об этом – нельзя!.. Последнюю зависть к живым затая, лежат, как во мгле полыньи, твои, Революция, сыновья – любимые дети твои. В поющих песках и в молчащих снегах, в медлительном шелесте трав. У сонных колодцев, в немых сквозняках пронизанных солнцем дубрав. Там, где тоскуют перепела, там, где почти на весу, легкая, утренняя пчела пьет из цветка росу. Где клены околицу сторожат и кукушка пророчит свое… В безбрежной планете солдаты лежат, изнутри согревая ее… Они – фундамент. Начало начал. Вслушиваясь в тишину, держат они на своих плечах эту стену и эту страну. Единственным знаменем осенены, – гордость и боль моя… Пылает на плитах кремлевской стены алфавит от «А» до «Я»… И, задохнувшись, я говорю: Отныне – и каждый день – по этому каменному букварю я бы учил детей! Нет, не по буквам, не по складам, а по этим жизням учил! Я бы им главное передал. Вечное поручил… Мы мало живем. Но живем не зря!.. Веет ветер с Москвы-реки. Пред лицом гранитного букваря караул чеканит шаги.

Историческое отступление о крыльях

Мужичонка-лиходей – рожа варежкой – дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «Дело у него Государево!!.» Кто таков? Почто вопит? Во что верует? Отчего в глаза стрельцам глядит без робости? Вор – не вор, однако кто его ведает… А за крик держи ответ по всей строгости!.. Мужичка того недремлющая стража взяла. На расспросе объявил этот странный тать, что клянется смастерить два великих крыла и на оных, аки птица, будет в небе летать… Подземелье. Стол дубовый. И стена на три крюка. По стене плывут, качаясь, тени страшные. Сам боярин Троекуров у смутьяна-мужика, бородою тряся, грозно спрашивали: – Что творишь, холоп?.. – Не худое творю… – Значит, хочешь взлететь?.. – Даже очень хочу… – Аки птица, говоришь?.. – Аки птица, говорю… – Ну а как не взлетишь?.. – Непременно взлечу!.. …Был расспрашиван бахвал строгим способом, шли от засветло расспросы и до затемно. Дыбой гнули мужика, а он упорствовал: «Обязательно взлечу!.. Обязательно!!.» Вдруг и вправду полетит мозгля крамольная?! Вдруг понравится царю потеха знатная?!. Призадумались боярин и промолвили: – Ладно!.. Что тебе, холоп, к работе надобно?.. …Дали все, что просил для крылатых дел: два куска холста, драгоценной слюды, прутьев ивовых, на неделю еды. (И подьячего, чтоб смотрел-глядел…) Необычное мужичок мастерил, вострым ножиком он холсты кромсал, из белужьих жабр хитрый клей варил, прутья ивовые в три ряда вязал. От рассветной зари до темных небес он работал и не печалился. Он старался – черт, он смеялся – бес: «Получается!.. Ой, получается!!.» Слух пошел по Москве: «Лихие дела!.. Мужичонка… да чтоб мне с места не встать!.. Завтра в полдень, слышь? – два великих крыла… На Ивановской… аки птица, летать…» – Что творишь, холоп?.. – He худое творю… – Значит, хочешь взлететь?.. – Даже очень хочу… – Аки птица, говоришь?.. – Аки птица, говорю… – Ну а как не взлетишь?.. – Непременно взлечу!.. …Мужичонка-лиходей – рожа варежкою, – появившись из ворот скособоченных, дня тридцатого апреля на Ивановскую вышел-вынес два крыла перепончатых! Были крылья угловатыми и мощными, распахнулись – всех зажмуриться заставили! Были тоненькими очень – да не морщили. Были словно ледяными – да не таяли. Отливали эти крылья сверкающие то ли – кровушкою, то ли – пожарами… Сам боярин Троекуров со товарищами поглазеть на это чудо пожаловали… Крыльев радужных таких земля не видела. И надел их мужик, слегка важничая. Вся Ивановская площадь шеи вытянула, приготовилася ахнуть вся Ивановская!.. Вот он крыльями взмахнул, сделал первый шаг. Вот он чаще замахал, от усердья взмок. Вот на цыпочки встал, – да не взлеталось никак! Вот он щеки надул, – а взлететь не мог!.. Он и плакал, и молился, и два раза отдыхал, закатив глаза, подпрыгивал по-заячьи. Он поохивал, присвистывал, он крыльями махал и ногами семенил, как в присядочке. По земле стучали крылья, крест мотался на груди. Обдавала пыль вельможного боярина. Мужику уже кричали: «Ну, чего же ты? Лети! Обещался, так взлетай, окаянина!..» А когда он завопил: «Да где ж ты, господи?!.» и купца задел крылом, пробегаючи, вся Ивановская площадь взвыла в хохоте, так, что брызнули с крестов стаи галочьи!.. А мужик упал на землю, как подрезали. И не слышал он ни хохота, ни карканья… Сам боярин Троекуров не побрезговали: подошли к мужичку и в личность харкнули. И сказали так боярин: «Будя! Досыта посмеялись… А теперь давай похмуримся… Батогами его! Но чтоб – не до смерти… Чтоб денечка два пожил да помучился…» Ой, взлетели батоги посреди весны! Вился каждый батожок в небе пташкою… И оттудова – да поперек спины! Поперек спины – да все с оттяжкою! Чтобы думал – знал! Чтобы впрок – для всех! Чтоб вокруг тебя стало красненько! Да с размахом – а-ах! Чтоб до сердца – э-эх! И еще раз – о-ох! И – полразика!.. – В землю смотришь, холоп?.. – В землю смотрю… – Полетать хотел?.. – И теперь хочу… – Аки птица, говорил?.. – Аки птица, говорю!.. – Ну а дальше как?.. – Непременно взлечу!.. …Мужичонка-лиходей – рожа варежкой, одичалых собак пугая стонами, в ночь промозглую лежал на Ивановской, будто черный крест – руки в стороны. Посредине государства, затаенного во мгле, посреди берез и зарослей смородинных, на заплаканной, залатанной, загадочной Земле хлеборобов, храбрецов и юродивых. Посреди иконных ликов и немыслимых личин, бормотанья и тоски неосознанной, посреди пиров и пыток, пьяных песен и лучин человек лежал ничком в крови собственной. Он лежал один, и не было ни звезд, ни облаков. Он лежал, широко глаза открывши… И спина его горела не от царских батогов, – прорастали крылья в ней. Крылья. Крылышки.

Шаги

Скоро полночь. Грохочут шаги в тишине… Отражаясь от каменных стен и веков, эхо памяти медленно плещет во мне… Двести десять шагов, двести десять шагов… Через все, что мы вынесли, превозмогли, – двести десять шагов непростого пути… Вся история нашей живучей Земли – предисловие к этим двумстам десяти!.. Двести десять шагов, двести десять шагов. Мимо долгой, бессонной кремлевской стены. Сквозь безмолвье ушедших в легенду полков и большую усталость последней войны… Память, память, за собою позови в те далекие, промчавшиеся дни. Ты друзей моих ушедших оживи, а друзьям живущим молодость верни. Память, память, ты же можешь! Ты должна на мгновенье эти стрелки повернуть. Я хочу не просто вспомнить имена. Я хочу своим друзьям в глаза взглянуть. Посмотреть в глаза и глаз не отвести. Уставать, шагать и снова уставать… Дай мне воли до конца тебя нести. Дай мне силы ничего не забывать.