Семь раз проверь... Опыт путеводителя по опечаткам и ошибкам в тексте

Рисс Олег Вадимович

Не тревога ли охватывала Пушкина, когда он размышлял: «...самое неосновательное суждение получает вес от волшебного влияния типографии. Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы все думаем: как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано!» [ 91 , с. 200].

Выделенная курсивом цитата из сатиры И.И. Дмитриева «Чужой толк» приведена Пушкиным как раз в том месте статьи «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений», где он говорит о совести. Вряд ли кто усомнится, что печатный лист не просто «казался», а для Пушкина был подлинно «святым» в том смысле, что слово, обращенное к читателям, к народу, недопустимо осквернять ложью или глупостью, несправедливостью или небрежностью.

Для

Пушкина было «ясно, как простая гамма», что точность слова писателя неотделима от той точности, с которой оно передается на печатном листе. Поэта огорчало, когда он сталкивался с самовольством или неаккуратностью издателя и типографии. 12 января 1824 года он писал А.А. Бестужеву: «Я давно уже не сержусь за опечатки» [ 92 , с. 78], но в том же письме упрекал его за грубые искажения в тексте стихов «Нереида» и «Простишь ли мне ревнивые мечты», напечатанных в бестужевском альманахе «Полярная звезда». Что и говорить, «как ясной влагою полубогиня грудь...» (правильно: «над ясной влагою») и «с болезнью и мольбой твои глаза» (правильно: «с боязнью и мольбой») затемняли смысл, разрушали поэтический образ и, естественно, вызывали недоумение у читателей альманаха.

Чем, как не заботой о восстановлении своей, затронутой в данном случае, литературной чести, руководствовался Пушкин, когда обращался к будущему недругу Ф. В. Булганину с просьбой перепечатать оба стихотворения в «Литературных листках». Поэт открыто мотивировал эту просьбу: «Они были с ошибками напечатаны в „Полярной звезде“, отчего в них и нет никакого смысла. Это в людях беда не большая, но стихи не люди».

При подготовке первого собрания своих стихотворений (1826) Пушкин давал широкие полномочия «брату Льву и брату Плетневу»: «Ошибки правописания, знаки препинания, описки, бессмыслицы прошу самим исправить — у меня на то глаз недостанет» [ 92 , с. 129]. Поэт не всегда имел возможность лично наблюдать за исправным печатанием своих произведений. К тому же опечатки в книгах той эпохи вообще были настолько распространенным явлением, что на все действительно недоставало глаз.

Но, как подтверждается письмом к Е.М. Хитрово в сентябре 1831 года, Пушкин довольно щепетильно относился к порче словесной ткани своих стихов.

Незадолго до упомянутого письма вышла брошюра «На взятие Варшавы», в которой были напечатаны «Старая песня на новый лад» В.А. Жуковского и два стихотворения Пушкина: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». В письме к дочери великого полководца М. И. Кутузова поэт счел необходимым указать на ошибку в последнем стихотворении: «Вы, полагаю, читали стихи Жуковского и мои: ради бога, исправьте стих

Святыню всех твоих градов.

Поставьте: (гробов). Речь идет о могилах Ярослава и печерских угодников; это поучительно и имеет какой-то смысл, (градов) ничего не означает» [ 92 , с. 844–845].

У В.Е. Якушкина имелись должные основания утверждать, что «когда обстоятельства позволяли, Пушкин с полным вниманием следил за своими изданиями» [ 140 , с. 104]. Так, в конце книги «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», отпечатанной в сентябре 1831 года типографией Плюшара, под рубрикой «Погрешности» дано исправление опечаток. Например, на с. 68 в повести «Метель» оказались лишними кавычки, разрывающие непрерывную речь Бурмина и искажающие смысл целого высказывания. Слова «Молчите, ради бога, молчите» — произносит не Марья Гавриловна, как напечатано в книге, а Бурмин, умоляющий не возражать ему. На с. 109 станционный смотритель назван «Симеон Вырин», а в «погрешностях» указано, что следует читать «Самсон», и т.д.

В.И. Чернышев был убежден, что такие поправки не мог сделать никто иной, кроме самого Пушкина [ 122 , с. 22].

Чуткий ко всему, что касалось правильности и точности слов, В. И. Чернышев не случайно одно из своих исследований посвятил «поправкам к Пушкину». Он красноречиво показал, что для великого поэта не существовало «мелочей» в том, что могло поколебать достоинство его творений.

Рассказывая о последнем прижизненном издании «Евгения Онегина», Н.П. Смирнов-Сокольский сослался на свидетельство современника: «Оно исполнено было так тщательно, как не издавались ни прежде, ни после того сочинения Пушкина. Корректурных ошибок не осталось ни одной; последнюю корректуру самым тщательным образом просматривал сам Пушкин» [ 105 , с. 390].

Благодаря тому, что многие произведения Пушкина пе-репечатывались еще при его жизни, он имел возможность вносить поправки в позднейшие издания. В «Опровержении на критики» поэт признал, что проглядел опечатку в короткой латинской фразе, когда шестая глава «Евгения Онегина» выходила отдельным изданием («Seel altri tempo-вместо «Sed alia tempora» — «Но времена иные»). Опечатка была исправлена в первом же издании всего романа целиком. В той же статье Пушкин упоминал, что за шестнадцать лет его литературного труда критики указали всего на пять грамматических ошибок в его стихах. «Я всегда был им искренно благодарен и всегда поправлял замеченное место» [ 91 , с. 174].

Не менее задевала Пушкина неряшливость в печатном слове, когда он замечал ее в произведениях других писателей. Не совсем понятно, почему его осведомленный биограф П. В. Анненков написал, что «близкое знакомство не мешало Пушкину замечать погрешности приятелей, но он не всегда их высказывал начисто» [ 3 , с. 91]. А как же факты, свидетельствующие, что поэт неоднократно и притом без стеснения изобличал промахи и упущения друзей-стихотворцев?! Так, он дважды писал К.Ф.Рылееву об его ошибках.

В думе «Богдан Хмельницкий» неправильно было употреблено слово «денница» (утренняя заря), что вызвало колкое замечание Пушкина в письме брату: «Милый мой, у вас пишут, что луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельницкого. Это не Хвостов написал — вот что меня огорчило — что делает Дельвиг! чего он смотрит!» [ 92 , с. 44].

В последующих изданиях думы «Богдан Хмельницкий» вместо «Куда лишь в полдень проникал, скользя по сводам, луч денницы» печаталось «Куда украдкой проникал...»

Не укрылась от Пушкина и беспечность Рылеева в обращении с историческими реалиями. Критически разбирая «думы», Пушкин сожалел, что в одной из них, «Олеге Вещем», поэт не поправил «герба России», ибо «древний герб, святой Георгий, не мог находиться на щите язычника Олега; новейший, двуглавый орел есть герб византийский и принят у нас во время Иоанна III, не прежде. Летописец просто говорит: Таже повеси щит свой на вратех на показание победы» [ 92 , с. 144].

«Доставалось» от Пушкина и другому его близкому другу — П. А. Вяземскому. Подвергнув тонкому анализу стихотворение «Нарвский водопад», Пушкин метко обличает неточности, случайность того или иного слова. Неудачно поставленное слово тотчас рождает у зрелого критика не столько протест, сколько желание подыскать ему подходящую замену. Так, о строке «Но ты питомец тайной бури» он замечает: «Не питомец, скорее родитель — и то не хорошо — не соперник ли?» [ 92 , с. 171]. Недовольный рассмотренной строкой, Пушкин мысленно перебирает слова, чтобы найти то единственное, которое наиболее точно впишется в строку Вяземского.