Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

Еленин Марк Соломонович

В комнату вошел новый молодой офицер с матовым миловидным, женственно узким лицом, обрамленным длинноватыми для военного человека пышными волосами. К поясу у него была привязана грифельная дощечка.

— О, Кэт! Красавица! — обрадовался Орлов. — И ты сюда? От Штюбе?

«Из Симферополя», — написала она грифелем.

— Ладно, Кэт. Отдыхай. Выпить хочешь? Эй, крикните-ка там Селтару! Кто-нибудь! — приказал Орлов.

«Септар уже распорядился», — девушка легко и плавно встала и, стремительно пройдя комнату по диагонали, села рядом с Дузиком. На ее лице просвечивали красные пятна. Горели от нестерпимой боли глаза. Это была Ксения Белопольская, внучка старого князя, пропавшая еще летом на южном берегу под Симеизом.

Кофе убрали.

Снова на низких столиках появилось вино, спирт, татарская буза, вареное мясо, чебуреки. Разбудили Гетмана, и орловцы вновь вернулись к прерванной трапезе. А через четверть часа все словно забыли о происшедшем. Поручик Дузик, самовольно причислив себя к кирасирам, вдохновенно врал что-то о караулах в Зимнем; багрово-свекольный Ржецкий после укола морфина был счастливо возбужден и подвижен; Дубинин — хмуро молчалив и задумчив.

Орлов ел и пил много, но хмель не брал его совершенно. В нем росла злоба. Он наливался ею, как горшок, до краев. И обижался на всех. Он всегда обижался — дико, неутешно, до слез — и на несложившуюся свою судьбу, которая не вывела его в генералы наподобие Врангеля — его он боготворил — и Слащева, которого он люто ненавидел; и на сподвижников своих, живых и уже мертвых, что не наставили вовремя, не оберегли, не помогли твердой верой и полной отдачей сил победе и торжеству их дела; и на обстоятельства, всякий раз оказывавшиеся сильнее его воли и разума. Орлов был человек с гипертрофированным самолюбием. Таких выдвигает смутное время. Он мог стать кем угодно. Но прошло несколько лет, в которые укладывалась и мировая война, и гражданская, а он, увы, никем так и не стал. Группка жалких людишек, собравшихся за этим столом, — все, что осталось у него для будущего. Орлов железной рукой привычно гнул и мял серебряную ложку. Лейтенант Гетман сладко позевывал: этот ребенок-гигант с лицом викинга мог проспать двадцать четыре часа в сутки...

Ксения Белопольская — Кэт, как звали ее орловцы, — высоко полулежала в подушках. Матовое лицо ее пылало. Тонкие горячие пальцы поднимали тяжелый серебряный кубок. Глаза счастливо вспыхивали. Кэт казалась совершенно счастливой. Она привычно дышала смрадным воздухом попойки; без смущения слушала кавалерийские остроты собутыльников, еще не остывших от случайного убийства, только что свершившегося на их глазах; с удовольствием и даже с лихой жадностью накачивала себя шампанским. До возвращения она успела нюхнуть кокаину и теперь блаженствовала: от одной лишь понюшки весь мир становился розовым и голубым, вспыхивал ярким золотом, наполнялся стойким и сильным ароматом роз. Кэт хотелось петь, смеяться, молиться. А эти офицеры, низкие и подлые люди — багроволицые, в распахнутых френчах, несвежем белье, пропитанные запахами свалявшейся кошмы, собственного пота и конской мочи, перемешанными с запахами табака, горелого мяса и свежевыпеченных лепешек, — казались ей людьми, ближе которых у нее никого не было в жизни.

— Кэт, Кэт, — говорил девушке Орлов. — Вы чудесная, вы прекрасная. Мне жаль вас. Что мы торчим тут, у татар? В богом проклятой дыре? Давайте поедем вдвоем в Севастополь — закатимся в тихий ресторан, тряхнем недельку стариной, ей-богу, без особого смысла, в свое удовольствие, ля фуршет. А?

«Вас повесят в Севастополе, Орлов, — писала она. — В Севастополь нельзя».

— Ну, в Феодосию, в Керчь — тихие города. А? Никто нас не знает. Ей-богу, дело. Погибнем тут, в мышеловке. Тифозная вошь сожрет или свои хлопнут. Ехать надо, Кэт, ехать, пока можно. Не захочешь, силой увезу, Кэт!

«Фантазии у вас мало, Орлов. Жаль...»

...Тихо в гостиной у Септара. Все спят. Одна Ксения Белопольская лежит без сна, с открытыми глазами. Думает, вспоминает.

Это случилось вскоре после того памятного дня на дороге, когда все пассажиры ее предали, отвернулись от нее, не протянули руку помощи, а молодой человек с рачьими глазами, что ехал в том же экипаже, оказался белым контрразведчиком и арестовал ее, как большевистскую шпионку...

Карета,

миновав кордон, продолжала медленно тащиться по нижней разбитой гравийной дороге. Казалось, ничто не изменилось. И только в душе Ксении бушевал пожар. Она ощущала свою полную беззащитность и полную зависимость от франта с рачьими глазами, хотя он оставался совершенно безучастным к ней. Не посмотрел ни разу, слова не сказал. И ему никто ничего не сказал, не спорил, не потребовал объяснений. И это еще больше пугало Ксению. Она находилась в полном оцепенении, в прострации, не в силах не только попытаться бежать, но и рта раскрыть, чтобы попросить снисхождения и пощады, объяснить, кто она и откуда.

Так они ехали, пока новая пробка на дороге не остановила экипаж. Шоссе здесь уходило от моря и поднималось по склонам яйлы почти к дороге Симферополь — Ялта. На пути этом лежало довольно крупное и ухоженное в прошлом поместье.

Перед усадьбой в глухом молчании стояла толпа. Нет, толпа — это ей показалось. Тесно сбитая в кучу, стояла группа людей, окруженных солдатами с примкнутыми штыками.

Все вышли, чтобы размять ноги, посмотреть на происходящее там, впереди. И Ксения вышла. Молодой франт с усиками и рачьими глазами тотчас, словно клещами, сжал ее руку и приказал, чтобы она во всем ему подчинялась, следовала рядом и глупостей никаких не предпринимала. Ксения кивнула. Глаза ее наполнились слезами.

Карета, в которой ехала Ксения, осталась ночевать в усадьбе — так приказал контрразведчик. Он пришел с разгоряченным от вина лицом и красными ушами и сказал, что все должны ночевать здесь в целях собственной безопасности: в округе снова появились зеленые. Он все чаще бросал недвусмысленные взгляды на Ксению и все пытался уговорить ее на прогулку перед сном, но она инстинктивно жалась к попутчикам, будто они могли защитить се. Но они не только не могли — не хотели: они видели в ней «большевичку» и всячески демонстрировали свое пренебрежение — так им было удобнее перед собой и друг перед другом. Каждый ведь считал себя порядочным человеком. Ксения поняла, что обречена, что сама жизнь ее под угрозой.

Поздним вечером, в проливной дождь, молодой человек с рачьими глазами, под предлогом допроса, увел Ксению в карсту и, после недолгой борьбы, заломив ей руки, изнасиловал ее.

Случившееся потрясло девушку. Но лишь на миг. Уже в следующее мгновение пропал страх, ощущение надвигающейся опасности, ужас перед безжалостными и бесстыдными рачьими глазами. Глядя на суетливо приводящего себя в порядок маленького подлеца, ничтожную скотину, комок грязи, Ксения решила, что обязана убить его — достать револьвер и разрядить барабан в сальную, омерзительную физиономию. Выросшая в потомственной военной семье, Ксения, слава богу, отлично бы смогла это выполнить. И револьвер оказался под ногами. Он выпал, вероятно, из его кармана.

Воспользовавшись моментом, когда контрразведчик отвернулся, она, опустив руку с сиденья, подняла револьвер и приставила к голове своего мучителя. Тот, смекнув, сказал поспешно:

— Не стреляйте: разбудите солдат.

— Я дочь князя Белопольского, — боясь разрыдаться, чуть не выкрикнула Ксения. — У меня дед генерал и братья офицеры. Они накажут вас за меня. Вы ответите! За все!

— Простите, — униженно сказал он. — Вы мне очень понравились. Я не мог сдержаться... Я ошибся...

— Молчите! Ненавижу! Боже! Вы!..

В этот момент за усадьбой послышалась стрельба. Раздались возгласы: «Зеленые! Зеленые! Спасайся!»

Рядом с каретой пробежал коренастый пожилой подпоручик, стреляя в воздух и крича: «В ружье! Ко мне! Сюда! В цепь!» Контрразведчик, ощерившись и пригнувшись, будто готовясь к прыжку, повернулся. Ксения дважды выстрелила в него не целясь и выскочила из карсты, чувствуя, что он вываливается за ней следом.

Мимо бежали какие-то люди, солдаты, побросавшие винтовки. Ксения побежала было со всеми к нижней дороге, а потом остановилась и, опустившись на садовую скамейку, разрыдалась.