Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание
Шрифт:
У слащевцев были свежие кони, но они плохо знали дорогу и плохо, видно, ориентировались в темноте. Кричали похабщину, стреляли вслед не целясь и отстали в конце концов.
...В отряде, преследовавшем орловцев, был и князь Андрей Белопольский. Он пошел на свободный поиск от скуки, от безделья, из-за долгого неучастия в боях, оттого, что стал уже забывать рождающее холодок и бодрость чувство риска, которое и в той, германской, и в этой войне всегда помогало ему ощущать себя настоящим человеком, полезным и нужным правой борьбе.
Андрей, как старший по званию, самый опытный из офицеров, и подал команду прекратить погоню: черт знает этих бандитов — вполне могут навести
Орловцы же скакали, не сдерживая разгоряченных, загнанных коней, по долине, мимо садов, пожухлых и не всюду убранных виноградников, табачных плантаций, пришедших в запустение.
Милый и интеллигентный (но буйный подонок во хмелю) голубоглазый поручик Дузик, в далеком прошлом москвич, студент-востоковед, начал рассказывать Ксении об этих местах. Дузик скакал рядом. Топот копыт заглушал слова, ветер относил фразы. Лицо его с широко раскрытым ртом казалось смешным. Он был влюблен в Кэт, и ей доставляло удовольствие мучить поручика.
Ах, Дузик, бедный Дузик! В ту ночь он лежал на свежем сене рядом с Кэт под одной буркой и мучился, ворочался, не спал, боясь дотронуться до нее. И она поначалу не спала, ждала, готовая разрешить ему все, как уже разрешала это другим — без всякого чувства, но с острой радостью вседозволенности и нестыдным любопытством. Но Дузик не осмелился, и дрема захватила ее, сморила, тихо опустила куда-то, в мир без звуков.
Утром все двусмысленно улыбались. Дузик хмурился, а она не смогла удержать легкой обиды и даже презрения.
После завтрака Дузик повел Кэт на прогулку — посмотреть знаменитый целебный источник святой Анастасии, он находился в нише под отвесной скалой, обложенный круглыми камнями. Вода в источнике иссякла. И дорогих икон, которые висели здесь когда-то, конечно, не было. Только крест, высеченный на камне, остался. Дузик почтительно взял Кэт за руку. Его лицо показалось Ксении печальным, даже страдальческим. Преодолев себя, он заговорил — вначале смущенно, но потом все более твердо и безжалостно к себе:
— Вы не любите меня, Кэт... Ну, я безразличен вам. А давеча... Я заметил... Когда вечером мы оказались рядом... Вы презираете меня, да? Презираете?
«Что же хотели вы?» — написала она и, подумав, добавила: «Венчаться?..»
— Я прошу у вас минуту, — сказал он глухо. — Я должен сказать, а вы — выслушать. Это очень важно. Будьте только серьезны. Минуту, одну минуту.
«Орлов ищет, учтите».
— Вы боитесь? — Эта мысль впервые пришла ему в голову. — Вам совершенно нечего бояться меня, клянусь! — И он перекрестился. — Я люблю вас, Кэт. С того дня, когда вы появились. Я не знаю, кто вы и откуда, как вас зовут в действительности, — меня это не касается. Я принял и полюбил вас такой, какая вы есть. И величайшим счастьем всей моей жизни было бы назвать вас своей женой, если бы вы согласились или дали мне надежду, — я готов и к ожиданию этого мгновенья год, пять, десять лет! Но я не могу обманывать вас, Кэт! У меня отнята надежда. Я болен дурной болезнью, я обречен. Поэтому я не посмел коснуться вас. Вы понимаете?
«Спасибо вам, — она улыбнулась ему с искренней теплотой. — Вас вылечат».
Размышляя о своей и чужой жизни, Ксения, конечно, не понимала, что происходит вокруг нее. Людей, которые находились по ту сторону фронта, она не видела, не знала, как они выглядят и чего хотят, за что борются. Они представлялись ей бородатыми, обезьяноподобными мужиками, комиссарами в кожаных тужурках, с руками, по локти обагренными кровью, что глядели на нее с многочисленных плакатов «ОСВАГа» при Деникине и с карикатур на газетных полосах.
4
Поздний осенний вечер темен — ни зги не видно. Двое верхом, хорошо знающие дорогу, двигались быстро. Первый, помоложе и повыше, в длинной кавалерийской шинели, скакал на полкорпуса коня впереди, словно проводник или человек, отвечающий за жизнь своего спутника. Тот, другой, был в бурке и полковничьей папахе, держался в седле привычно, чуть набок, полые кони спотыкались, из-под копыт летели мелкие камни, галька.
— Сейчас Байдары, — сказал молодой. Одно плечо у него было заметно выше другого.
Дорога сделала петлю, и они услышали море. Оно сильно шумело впереди. Из-за стены разрушенного здания — когда-то здесь была почтовая станция — выдвинулась размытая фигура, послышался хриплый голос:
— Стой! Кто идет? — Раздался лязг затвора.
— Полковник Скандин с адъютантом! — спокойно ответил молодой.
— Пропуск!
— «Керчь!»
— Проезжайте! — Тень исчезла в развалинах.
Проехав еще две версты, всадники повернули направо, на тропу, спускающуюся к морю.
— Имение «Форос», — сказал младший. — Бывшее.
— Знаю, — небрежно отозвался полковник. — Образцовое имение, на весь Крым: триста десятин, богатый дом — картин замечательных уйма, скульптуры. Да... Между прочим, имелась и электрическая станция — качала воду в искусственные пруды и фонтаны.
— Ни черта не осталось! — весело отозвался адъютант. — Немцы, самостийники, татары — кого тут не бывало! Все по кирпичику, по гвоздику. И владельцев не сыщешь.
Некоторое время они спускались молча.
— Хорошо, дождя нет, — снова завел разговор молодой.
— Все хорошо, — отозвался полковник. — И ветра нет, и шторма нет. И то, что Форос — у мыса Сарыч[13] самая южная точка. И мы вроде бы не опаздываем, без приключений. Только курнос ты — зело заметно.
— Сейчас Сарычский маяк помигает.
— А он работает? — В голосе полковника впервые прозвучало беспокойство.
— Как когда.
— Лучше бы не работал Золототканый.
— И это мы можем, и это в нашей власти.