Семь сувениров
Шрифт:
Маньяк сначала отмалчивался, тянул время, переводил разговор в другое русло, но, однажды, именно Волкову, совершенно непроизвольно, после упоминания о каком-то ничего вроде бы незначащем эпизоде из его собственной биографии (о девочке из Ташкента времен войны), удалось вызвать в Радкевиче воспоминание о первом преступлении. И тут все сдвинулось с мертвой точки. Понеслось. Николаю даже показалось, что Радкевич уловил в Волкове то ли родственную душу, то ли человека, способного его понять… Он говорил долго, подробно, память буквально выливалась из него, как зловонная жидкость из набухшего гнойника. Он вспоминал, вспоминал, поток слов был бесконечным. Его никто не прерывал. Шахов все записывал на магнитофон, а Волков, сидя в кабинете следователя, даже не пытался анализировать, просто слушал. Все выводы он делал уже после, когда возвращался в свою пустую квартиру.
О том самом эпизоде в Ташкенте Волков упомянул в первой тетради. Прямо в кабинете Шахова в его памяти возник далекий к тому времени двор школы, где писатель учился в первом и втором классах. На переменке дети носились друг за другом, играли в прятки,
Больше он никогда ее не видел. В школе эта история не всплыла. Видимо, девочка никому ничего не рассказала. Все замерло, покрылось тиной безмолвия. Но он запомнил ее навсегда. Огромные карие глаза, маленькая, худая, с черными длинными волосами. Он понял, что именно в тот момент, когда он увидел эту сцену, в нем проснулось что-то… Нечто, чего в нем не было раньше. Нет. Это была не жестокость. Это было осознание того, что в мире было еще что-то, кроме солнца, детей, бегающих по двору, мамы, рассказывающей сказки на ночь… Он понял тогда, что Кощей Бессмертный, Баба-яга, Чудище морское и прочие отрицательные герои из маминых сказок были реальными… И он был тоже частью этой реальности… Его тоже могли затащить вот в такую подворотню и делать с ним что угодно… Никто бы не пришел… Никто бы не узнал об этом… Он почувствовал это, но в силу возраста не осознал до конца, что именно почувствовал. Он лишь понял, что испытал страх, ужас, но не за себя и не только за эту девочку, он ощутил какой-то глобальный, всеобъемлющий страх то ли за каждого, то ли перед каждым из тех, кто жил в этом мире. Каждый из тех, кто окружал его, мог стать однажды вот такой жертвой, стоящей на коленях, обливающейся слезами, истекающей кровью. Или же, наоборот, каждый из тех, кто его окружал, мог стать одним из тех насильников, которые, выругавшись, убежали прочь со двора… Жертва напоминала ему предмет, пустой предмет, как бы оторванный от своей субъектности. Да. Позднее он понял, что это был превращенный из субъекта объект, без имени, без свойств. Он понял это в тот момент. Понял не просто так… Было в увиденном тогда еще что-то (Николай почувствовал это). Что-то, о чем Волков явно умалчивал в этой тетради…
Радкевич тогда очень внимательно выслушал Волкова и рассказал свою первую историю… По сути, это была даже не одна история, а две, как бы запечатанные в одной. Он вспомнил холодное мартовское утро далекого 1975 года. Он был тогда молод, только устроился на завод, был учеником токаря. На тот момент он еще не был женат, жил один в небольшой комнате в коммунальной квартире в самом центре Ленинграда, недалеко от метро «Площадь Восстания». Было около семи утра. На улицах еще безлюдно. Он шел дворами к метро. Впереди маячила фигурка молодой женщины. Он до сих пор помнил, как неожиданно его начал пробирать страшный холод. Хотелось согреться. Его трясло, руки и ноги начали неметь. Он не понимал, что происходило с его телом. Но холод и боль в конечностях становились невыносимыми. Это ощущение непреодолимого оледенения было чем-то большим, чем просто неприятным сиюминутным ощущением… И шло оно откуда-то из прошлого. Он сначала не мог понять – откуда именно. Это было буквальным осязанием незащищенности, ущербности, которое во что бы то ни стало хотелось преодолеть. Любым путем. Любыми средствами. Он приближался к женщине. В ту минуту, когда он был в нескольких шагах от нее, он неожиданно почувствовал тепло. Оно исходило от этой молодой, как выяснилось, очень красивой шатенки, закутанной в голубой плащ. Она не обращала на Вадима никакого внимания. Шла себе, думала о чем-то своем. А в его голове в этот момент уже зрел безумный план, рождались одна за другой чудовищные картины. Он смотрел на ее руки, на выглядывающие из-под плаща узкие щиколотки ног, а в голове, как в затемненной мастерской фотографа, через красные светофильтры проступали, становились более детальными отпечатки впечатлений далекого прошлого… Девочка, маленькая девочка из соседнего двора. Она выпала из окна своей квартиры, когда ее родителей не было дома. Он видел, как она летела из окна, как она упала на асфальт перед окнами первого этажа. Никого не было во дворе в тот момент, кроме него. Он играл на детской площадке, и его мучил холод. Мама дала ему куртку не по сезону. Увидев выпавшую из окна девочку, он подбежал и стал смотреть, как она мучается. Все ее тело передергивалось от страшных предсмертных конвульсий. Изо рта шла кровь. По асфальту растекалась красно-розовая жидкость. Струйка подобралась к его ноге, залила ботинок. А он стоял и смотрел ей в лицо. Холод съедал его. Не давал сосредоточиться. И тут ему показалось, что кровь, которая залила теперь уже и второй ботинок, стала согревать его. Ему становилось лучше. Он все смотрел и смотрел. Тем временем девочка застыла, взгляд ее заледенел. Душа, видимо, уже висела где-то высоко, над крышами двора. Он закрыл глаза.
Когда он открыл глаза, то увидел ту молодую женщину. Еще минута, и они выйдут на улицу Восстания, а там уже полно народа, он так и не согреется, целый день, целый долгий мучительный день, все тело так и будет ломить от нестерпимой боли. Он так и будет ощущать это состояние ущербности, это ни с чем не сравнимое состояние, преследовавшее его с самого детства. Он нащупал в кармане куртки перочинный нож, который всегда носил с собой на всякий случай. Женщина оглянулась, посмотрела на него, на губах проскользнуло что-то вроде улыбки. Она снова отвернулась. Он нажал на кнопку. Выскочило лезвие. Он вынул руку из кармана, приблизился к женщине, она опять повернулась.
– Вы что-то хотите? – успела спросить незнакомка. Тут Вадим, не раздумывая ни минуты, ударил женщину ножом в живот. Он увидел, как на ее лице возникло выражение крайнего удивления, удивление сменилось ужасом. Она, видимо, хотела закричать, но что-то мешало. Он ударил еще раз. Она обмякла, упала на колени и так и стояла перед ним, не говоря ни слова. Где-то высоко в небе кружили птицы, в окнах загорался свет. Он почувствовал, как ее голова коснулась его живота. Он понял, что она умирала. Кровь текла по мостовой. Он стоял и смотрел на темно-красные струи. Он согревался. Становилось жарко. Он вырвал нож, сложил его, спрятал в кармане куртки. Он подождал еще пару минут, прочувствовал, как тепло разлилось по всему организму, затем отпрянул, отошел на пару шагов. Тело женщины повибрировало, не находя опоры, как змея перед флейтой факира, обмякло и упало на асфальт. Ее голубой плащ тут же испачкался в красную краску крови. Радкевич упомянул, что внимательно посмотрел на нее в ту минуту, как будто хотел запомнить навсегда, затем, сам не понимая зачем, снял с ее левой руки перчатку, осмотрелся, сложил нож, засунул его в карман и быстро зашагал в сторону улицы Восстания.
10
Когда Краснов закончил читать записи Волкова о первом убийстве маньяка Радкевича, ему неожиданно пришлось оторваться от тетради. Николаю показалось, что он услышал какое-то движение в соседней комнате. То ли это были чьи-то голоса, то ли кто-то передвигал мебель. Краснова прошиб холодный пот. Откуда в пустой квартире взяться этим звукам? Тем более соседней была та самая – закрытая комната… Он отложил тетрадь и встал. Выйдя в коридор, он осторожно подошел к запертой двери. Шум усиливался. Ему даже показалось, что из-под двери лился тусклый свет. Когда же он подошел и попытался открыть дверь, все звуки резко оборвались и свет тоже исчез. Он стоял как вкопанный и не отрываясь смотрел на ручку двери. Он все никак не мог прийти в себя. Чего он только ни насмотрелся за свою жизнь. Ко всему привык. А тут его охватил какой-то особый, иррациональный, леденящий ужас, и все из-за каких-то неопределенных звуков из закрытой комнаты. «Может, это вообще звуки из соседней квартиры? – подумал он. – Надо взять себя в руки и заняться работой». Он постоял еще какое-то мгновение в нерешительности и вернулся обратно в кабинет.
Николай подошел к стеллажам и посмотрел на тот снимок, где Волков стоял с тем самым – неизвестным Краснову – широкоплечим, спортивным парнем на фоне Ладожского озера. Николай взял фотографию и прошел в комнату Александры Генриховны. Там он увидел, помимо первого снимка, где парень держал Александру Генриховну на руках, еще одно его изображение, только на фото он был уже постарше и одет в строгий деловой костюм. На этом снимке они были запечатлены втроем – Волков (тоже в темном костюме, белой рубашке и при галстуке), Александра Генриховна (в белом платье) и этот красивый незнакомец. Что-то скрывалось в нем. Точнее, что-то скрывалось в самом этом треугольнике. На снимке Александра Генриховна с нежностью смотрела… только не на Волкова, а именно на этого парня.
Краснов набрал номер Василисы. Она ответила тут же, но он понял, что позвонил некстати, она была то ли в университете, то ли шла по улице. Вокруг нее слышались громкие голоса и шумы, похожие на грохот проезжающих машин.
– Да?! – громко крикнула Василиса. – Николай? Это вы?
– Да… Простите… У меня один вопрос…
– Я слушаю… Только говорите громче! Я на улице!
– В комнате вашей мамы и в кабинете отца я обнаружил три фотографии, на которых изображен молодой человек, видимо, сверстник вашего отца… Ваша мама его тоже знала.
– Я поняла, о ком вы, – ответила Василиса с какой-то потускневшем интонацией… где-то рядом с ней раздался резкий звук сирены… – Делать нечего… Я сама позволила вам… Рано или поздно вы бы и так обо всем узнали.
– Так кто это?!
– Это Андрей Огнев… Друг отца… Его одноклассник.
– Я так понимаю, ваша мама его тоже хорошо знала?
Василиса не отвечала. Было слышно, как недалеко от нее проскальзывают машины. Он слышал ее шаги. Что-то легонько позвякивало.
– Василиса… вы услышали мой вопрос?