Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
— Один раз брали координаты? — без особой надежды спросил Семёнов.
— Трижды! Сам себе не хотел верить.
— Это вы нарочно, — проворчал Семёнов, пряча листок. — Радиограммы пачками получаете, домой рвётесь — вот и гоните Льдину на чистую воду.
— Зимой «козлом отпущения» был Рахманов, а теперь, видимо, пришла моя очередь.
— Ваша, — согласился Семёнов. — Если ребята узнают, что нас устойчиво несёт «под горку», в открытое море, — кто будет виноват? Астроном!
В декабре Льдина долго петляла в приполюсном районе, то оказываясь на расстоянии пятидесяти — шестидесяти километров от заветной точки, то отдаляясь от неё. А к Новому году северо-восточный ветер с порывами до тридцати пяти метров в
Последние слова, задумавшись, Семёнов произнёс вслух.
— Опасаетесь подвижек? — спросил Груздев.
— В ближайшие дни, по-видимому, пересечём гринвичский меридиан и войдём в западное полушарие, — продолжал размышлять Семёнов. — Нас явно выносит в район между Шпицбергеном и Гренландией, немного, пожалуй, южнее линии дрейфа папанинской Льдины.
— Опасаетесь подвижек? — повторил Груздев.
— Дались вам эти подвижки! Ладно, я к Томилину. Кстати, можете меня проводить, там для вас лежит радиограмма. Наверное, — Семёнов сощурил глаза, — от бабушки.
— Не будь вы начальник станции, — Груздев вздохнул, — я бы вам сказал несколько исключительно тёплых слов!
И побежал в радиорубку.
В этот день, однако, навестить запасной аэродром Семёнову не удалось.
К обеду небо стало покрываться рваными перистыми облаками, а спустя несколько часов его сплошь затянули зловещие чечевицеобразные облака, похожие то ли на дирижабли, то ли на подводные лодки, и пошёл сухой игольчатый снег. Этим приметам, припомнил Семёнов, Андрей верил больше, чем своим «игрушкам»: быть пурге.
Ожидаемая, она всё-таки налетела по-разбойничьи внезапно и с гиканьем, воем и свистом стала разгонять людей по домикам. А вскоре тёмная пелена облаков слилась с густой снежной мглой, взметнувшейся с поверхности, и вся эта масса сорвавшейся с цепи атмосферы обрушилась на станцию.
Груздев, который после потери своего домика «снимал койку» у начальника, играл с Барминым в шахматы, а Семёнов сидел за столом, углубившись в бумаги. Только что Томилин зачитал по телефону радиограмму Свешникова: «Связи выносом станции Гренландское море личный состав решено эвакуировать тчк Отряд Белова вылетел Землю Франца-Иосифа тчк Держите связь дважды сутки сообщайте обстановку». Что ж, Свешников прав, рисковать ни к чему. Значит, остаётся не несколько недель, а, быть может, несколько дней…
— И он полными слёз глазами последний раз посмотрел на своего ферзя! — делая ход, продекламировал Груздев.
— Но тут слёзы его высохли, — торжественно изрёк Бармин, — и он объявил погибающим ферзём сначала шах!..
Груздев встрепенулся.
— Я ещё не успел отнять руку!
— А «тронуто-хожено» договорились?
— Вы буквоед и бюрократ! Кому я вчера коня простил?
— Не помню. Кажется, Корешу.
— Между прочим, Кореш — более благородный партнёр!
— Переквалифицируйтесь на «чечево», Гоша. В шахматы ведь думать надо!
— Выгоню! — пригрозил Семёнов.
Бармин и Груздев продолжали переругиваться шёпотом, а Семёнов положил перед собой карту, изрядно потрёпанную и засаленную, и пунктиром нанёс предполагаемую линию окончания дрейфа. Тяжёлый район, в него есть только вход — ни разу за время существования дрейфующих станций они не возвращались отсюда «на круги своя». Всегда было так: отсюда станции несло к берегам Гренландии, и там они заканчивали своё существование.
Дрейф был тяжёлый, думал Семёнов, но он подходит к концу, и программа научных исследований в основном выполнена. Время дрейфовать прошло, наступает время возвращаться. Новая смена сюда не прилетит… Жалко бросать домики, дизельную, тракторы, но вывозить их на материк — себе дороже…
Семёнов отложил карту и вновь углубился в бумаги. По старой привычке над отчётом он старался работать на зимовке, ибо знал, что по возвращении домой на него сначала нахлынут соблазны — радости Большой земли, потом закрутят-завертят будни, и в результате отчёт придётся сочинять в отпуске.
«За 337 дней, — писал он, — станция, высаженная в точке с координатами 74 градуса 31 минута северной широты и 177 градусов 20 минут западной долготы на двадцать третье марта продрейфовала в Северном Ледовитом океане со всеми петлями и зигзагами 2048 километров, что составляет среднюю скорость дрейфа 6,08 километра в сутки. Площадь Льдины в начале дрейфа была 2,1 на 2,6 километра, а к двадцать третьему марта — 0,6 на 0,4 километра. Таким образом, в результате разломов и торошения общая площадь, занимаемая станцией, за время дрейфа уменьшилась в 22,7 раза…»
Семёнов перечитал последнюю строчку и поморщился. Рано ты занялся подсчётом, отец-командир, неодобрительно подумал он, дрейф-то ещё не закончен. К тому же пурга завернула, а после неё жди всяких пакостей. И тут же по ассоциации («отец-командир» — так многие стали его называть с лёгкой руки Филатова) ему пришло на память филатовское пророчество:
— Не Льдину ты выбираешь — судьбу…
БАРМИН
Пурга злодействовала трое суток, а когда показалось солнце и Груздев взял координаты, мы ушам своим не поверили: за семьдесят часов Льдина продрейфовала пятьдесят один километр!
— Шутки в сторону, товарищи полярники! — заявил Костя. — Льдина — не пароход!
Отныне всеми членами коллектива, начиная от самого Николаича и кончая Махно, овладели «чемоданные настроения». Кают-компанию украсили лозунги:
«УПАКОВЫВАЙ СВОЁ БАРАХЛО, ПАРЯ! — СОВЕТУЕТ ДЯДЯ ВАСЯ».
«ЛЬДИНА — НЕ ПАРОХОД! — УЧИТ КОСТЯ».
«МАМА, Я ХОЧУ ДОМОЙ! — РАДИРУЕТ ШУРИК».
События пошли навалом. Вчера была предпоследняя по графику, двадцать третья баня, Рахманов сослепу прижался к баку с кипятком, обжёг седло и с воем выскочил на мороз; за ним погнался голый доктор, Костя успел нас сфотографировать, и теперь вокруг негатива идёт отчаянная торговля, так как Костя грозится размножить снимки в ста экземплярах и одарить ими весь Институт.
Второе событие привело к тому, что Валя Горемыкин охрип и начал заикаться — довольно оригинальное сочетание. Валя страдает, злится, а все, даже Николаич, хохочут до слёз. Туалет на дрейфующих станциях, как известно, сооружается по одному типовому проекту: в снег закапываются четыре бочки из-под соляра и на них водружается будочка, сколоченная из досок и без всяких архитектурных излишеств (у нас на будочке висела лишь украденная Веней в тиксинском магазине табличка: ЗАКРЫТО НА УЧЁТ).