Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1
Шрифт:
— Лукерья! — позвал он охрипшим голосом. — Иди сюда! Посмотри, кто до нас приехал? Таюшка заявилась!
Из кухни вышла Лукерья Анисимовна, на ходу вытирая руки о фартук.
— Доченька, моя родная, — заголосила она. — Ты же моя самая меньшенькая! Позабыла дорогу в родительский дом.
— Не плачьте, мамо, — говорила Таисия, глотая слезы. — Видите, не забыла, приехала.
— Ну чего, бабы, расплакались, — строго сказал Чикильдин. — Пойдемте в горницу.
Мать и дочь прошли в соседнюю комнату. Следом вошел и Чикильдин с белыми от мучной пыли коленями.
— Помнишь,
— Да, была когда-то Оленька, — вмешался в разговор Чикильдин. — Была… А теперь управительница всего района. И хоть она мне дочь родная, а только я скажу: нет у ней хозяйственной жилки. Вот если б поставить туда Прасковью!
— За что ж вы, батя, так Ольгу осуждаете? Ее весь район любит.
— Район, может, и любит, а родному батьке виднее. Чего, скажи, не едет к родителям? Боится, потому что с батькой заседания плохие, прению тут не откроешь. Вот приехала б с тобой, навестила. Так не кажет и носа. Знает, батько за мельницу будет ругать. Говоришь, что ее район уважает? А почему в районе нет мельницы? Третий месяц идет, как немца прогнали, а до сих пор кукурузу негде смолоть. Какое ж это управление?
— Нельзя ж все сделать в один день, — робко возразила Таисия.
— До каких же пор мы будем крутить эту дробилку-шарманку? Зайди в любую хату — каждая баба сама себе мирошник! При немцах — сам бог велел, садись на это деревянное чучело и накручивай жисть-кручинушку. А теперь же у нас снова своя власть. Дочка родная правит районом.
— И чего ты, старый, все бурчишь и бурчишь? — сказала Лукерья Анисимовна, разбирая постель. — Видишь, что молодые не так роблют, иди становись сам и управляй. Да через этот твой язычок и дочка домой не заявляется. Ей и так там, наверно, и присесть некогда, а тут еще родной батька точит и точит.
— Да я что? Так, к слову. — Чикильдин молча вышел.
— Шумливый, какой был, такой и есть. Шумит, шумит, а все без толку, — сказала Лукерья Анисимовна, держа на руке подушку. — Молодые теперь лучше нас знают, что и как делать. А старик лезет, куда его не просят. Оленьку он еще не так ругает, а вот Кондрату ой как достается. В прошлом году, когда наши отступали, так он прямо аж заболел и все Кондрата проклинал. Не так воюет — и всё! Хотел было седлать коня да ехать на войну к сыну. И поехал бы, я его натуру знаю, так я коня у соседей схоронила. А тут немцы пришли, и он затих, захворал. Я думала, и богу душу отдаст. А ты осиротела, овдовела. Знаю, знаю, — сказала она. — Эх, дочки, дочки, — старуха приложила ладонь к глазам. — Горюшко вы мое. Приду вот так в горенку, погляжу на постель, увижу всех вас пятерых-то маленьких, а то девушками, наплачусь вволю, и будто полегчает на душе. Ну отдохни, отдохни. Тут тебя никто не побеспокоит.
Лукерья Анисимовна вышла и, тихонько прикрывая дверь, еще раз посмотрела в щелку, как бы не веря, что младшая дочь дома.
XVI
Таисия раскрыла окно, склонилась на подоконник. За окном лежал знакомый с детства палисадник, огороженный низеньким плетешком,
С запада на Садовый двигалась туча, далеко-далеко погромыхивал гром. Таисия легла на кровать и, слушая отдаленные раскаты грома, уснула.
— Мамо, батя, а где тут моя помощница? — услышала Таисия голос Крошечкиной. — А! Ты спишь! Сестричка! А я зашла за тобой. Поедем сеять ячмень. Я приарендовала у Осадчего добрый участок земли. Трактора давно там. Идет дело!
— На ночь в поле? — удивилась Таисия.
— Как раз и хорошо, что ночь. Пока съедемся, наладим дело, а на зорьке начнем сеять. Если не желаешь — оставайся.
— Зачем же? Я поеду.
— Тогда побыстрее собирайся. Я поскачу верхом, а ты поезжай на подводе с Настенькой Давыдовой. Возле амбаров она нагружает зерно. — Гремя коваными сапогами, Крошечкина вышла из хаты и на улице крикнула: — У Ванюши возьми новые газеты. Почитаешь бабам, что там делается на фронте.
Пока Таисия переодевалась, ужинала, на дворе совсем стемнело. Дождь давно прошел, было сыро, с гор веяло прохладой.
Когда Таисия пришла на хозяйственный двор, там стояли подводы в бычьих упряжках, из амбаров женщины выносили мешки с зерном, мелькали огни ручных фонарей, слышался говор и торопливый топот ног.
— Марьяна, легче бросай мешки, а то люшня лопнет.
— Грузите по восемь на каждую арбу.
— По восемь? А ежели у нас мешки рваные?
— Снимай юбку, да и насыпай!
— Николенька, неси сюда фонарь.
— Куда нести фонарь? — отозвался детский голос. — До вас, тетя Настя?
— До меня, до меня, — говорила Настенька из темноты амбара.
Таисия по голосу узнала Настеньку. Следом за мальчиком, несшим фонарь, поднялась по ступенькам и вошла в амбар. На уголке низенького закрома сидела Настенька и что-то записывала в книжку. Лицо ее, освещенное коротким лучом фонаря, было черное и суровое.
— И что это за жизнь? — говорила она, обращаясь к стоявшей сзади нее пожилой казачке. — За что ни возьмись, и кругом ничего нет. Брички кое-как наладили — мешков нет. Боюсь, в такой таре мы весь ячмень растеряем по полю.
— Вот бы наших казаков поставить до такой справы, — сказала пожилая женщина. — А то мой пишет, что в разведку ходил. Вот бы его сюда. Пусть бы он тут разведал.
— Зря ты, Анисья, казаков вспоминаешь, — проговорила Настенька, подкручивая фонарь. — Им там тоже не сладко.
— Здравствуйте, люди добрые! — сказала Таисия. — На посев собираемся?
— Собираемся с горем пополам, — неохотно ответила Настенька. — А ты кто будешь?
— Таисия, сестра Прасковьи. Неужели ты меня не узнала?
— Тая! В этой темноте разве узнаешь. Значит, приехала? Будешь по культурной части?
— Культурность — дело дюже хорошее, — сказала Анисья, — да если б можно было мешки починять.
— Брось, Анисья, эту глупость, — сердито сказала Настенька и обратилась к Масликовой: — Поедешь с нами?