Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Шрифт:
— Есть. Только не комсомолец, а комсомолка.
— Кто такая?
Клава Антонова, наша, усть-калитвинская. Работает старшей пионервожатой в школе-интернате.
— Кто ее родители?
— Мать — учительница, отец, Иван Антонов, — массовик в станичном Доме культуры, известный в Усть-Калитвинском баянист и композитор-самоучка.
— Какое у нее образование?
— Окончила педагогическое училище. — Приходько улыбнулся. — Пишет стихи. Печаталась в «Усть-Калитвинской правде» и в «Южной правде».
— Читал ее стихи? Ну как?
— Лирика. Мне лично нравятся.
— Пишет стихи —
— Может, пока не будем приглашать?
— Почему?
— Еще неизвестно, как решится вопрос с Аничкиной.
— С Аничкиной все решится так, как нужно. Устроим ее на другую работу, в обиде не оставим. Сегодня позвоню в крайком комсомола, посоветуюсь.
Глава 24
На другой день, как ей и было сказано, Аничкина в девять утра пришла к Щедрову. Он вышел ей навстречу, крепко пожал руку, усадил в кресло и сам сел напротив. Теперь он мог вблизи рассмотреть ее озабоченное лицо со следами пудры на носу и на щеках, ее устало смотревшие глаза. Щедров знал Лелю Аничкину давно, еще по совместной работе в райкоме комсомола. Тогда она была миловидная, веселая, непосредственная, а к тому же и завидная плясунья. Теперь же перед ним сидела не Леля Аничкина, а отдаленно похожая на нее женщина. И накинутая на плечи пуховая шаль, и гнездом закрученная коса, и строгие, неулыбчивые губы — все это как бы доказывало Щедрову, что ничего того, задорного, комсомольского, что когда-то было, у нее уже не осталось, и что в этом она неповинна. С ней случилось то, что случается с деревом ранней осенью: листья еще густые, пышные, а по краям уже прихвачены желтизной и чуть приметным увяданием, и ничего с этим поделать нельзя.
— Никому не поверю! — волнуясь, прерывающимся голосом сказала Аничкина. — Я хочу узнать от тебя лично! Поэтому и пришла, чтобы спросить…
— Я слушаю.
— Антон Иванович, скажи, это правда? — Она раскраснелась, и в ее глазах показались слезы. — Правда, что ты хочешь от меня избавиться?
— Зачем же так — «избавиться»? — спросил Щедров. — Елена Лукьяновна, неужели не понимаешь всю нелепость этого слова — «избавиться»? Кто и от кого? Я? От тебя? А ради чего?
— Об этом же говорят.
— Кто говорит?
— Люди. Все!
Аничкиной больно было смотреть на Щедрова. Эту ее боль выдавали и запунцовевшие, спрятанные под прядями волос мочки ушей и снова повлажневшие глаза. Она начала поспешно поправлять косу-гнездо, густо утыканную белыми пластмассовыми шпильками.
— Кто и о чем говорит, мне неизвестно. — Щедров видел, как белая шпилька наполовину высунулась из косы и как Аничкина поспешно вставила ее на место. — Но раз ты пришла и сама заговорила об этом, то наберись терпения и послушай. В жизни, Елена Лукьяновна, бывает так, как в спорте. Скажем, и рад бы спринтер пробежать стометровку так же стремительно, как он пробегал ее раньше, когда показывал рекордное время, а уже не может, годы не позволяют, и он покидает гаревую дорожку. Ему и больно и горько, а что поделаешь — время. Зато ему на смену приходят молодые бегуны —
— Каким же ты стал жестоким, Антон! — сказала Аничкина сквозь слезы. — Помню, в комсомоле ты таким не был. Тогда ты был внимательным, добрым…
— В комсомоле, вспомни, тоже всякое бывало, хотя с такими трудными вопросами, как сейчас, мы с тобой тогда не сталкивались.
Аничкина наклонила голову и заплакала. Плечи под пуховой шалью вздрагивали, белая пластмассовая шпилька опять выбилась из волос, повисла, а потом упала на пол. Не зная, что ему делать, Щедров налил воды в стакан, поднял шпильку и положил ее на стол возле стакана. Аничкина часто, по-детски всхлипывала.
— А вот слезы ни к чему… Зачем же плакать? Значит, по-твоему, я жестокий? А ведь это же не так! Тебе кажется, что я только затем и вернулся в Усть-Калитвинскую, чтобы причинить Аничкиной горе. Как могло прийти тебе такое в голову? Ведь ты, пожалуй, и сама не раз задумывалась, как быть дальше. Ведь не могла не думать? И я понимаю: ох, как же нелегко расставаться с любимой и привычной работой. Но что поделаешь? И надобно, Елена Лукьяновна, не плакать, ибо слезами, как известно, горю не поможешь, а вместе нам надо подумать, как оживить работу с молодежью. Я побывал в районе и убедился: запущен у нас этот участок.
Аничкина тяжело подняла голову с измятой прической и посмотрела на Щедрова мокрыми, злыми глазами. Выпила воды, вынула из сумочки платочек и вытерла им слезы, взяла шпильку и начала поправлять волосы.
— Елена Лукьяновна, можно было бы созвать пленум райкома комсомола… Может, скажешь, кто мог бы тебя заменить? — Щедров подождал, пока Аничкина управится с прической. — Можешь порекомендовать такого юношу или девушку?
— Не могу!
— Почему?
— Не мое дело искать себе замену.
— А что скажешь о Клаве Антоновой?
— Только то, что эта девушка пишет любовные стишки. И меня сейчас беспокоит не Антонова. Как я буду жить? Что я буду делать?
— Без работы не останешься. У тебя какая специальность?
— Выходит, что нет никакой. Когда-то я окончила педагогический техникум, но в школе и дня не работала. — Глаза ее снова наполнились слезами. — Шестнадцать лет отданы комсомолу! И вот результат: уходи, иди дальше!
— В строй вступила гостиница «Кубань», — сказал Щедров после долгого молчания. — Там нужен директор. Зарплата приличная.
— Спасибо! — По щекам снова покатились слезинки. — Директор гостиницы! Вот уж этого мне не хватало!
— А если директором кинотеатра?
— Не пойду!
— Подберем что-либо другое, то, что понравится. — Щедров поднялся и медленно зашагал по кабинету. — А если сделать тебя инструктором в районо? Или заведовать райсберкассой?.. Ну чего ты слезами заливаешься? Вот что, Елена Лукьяновна, вижу, сейчас мы ни до чего не договоримся. Пойди домой, успокойся, посоветуйся с мужем. И не отчаивайся.