Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Шрифт:
«Хорошо, постараюсь», — ответил Румянцев.
— Петрович, звонили из ЦК, просят статью для газеты, — сказал Румянцев, радуясь в душе, что его просят выступить в печати, как, бывало, просили не раз. — Говорят, необходимо поделиться опытом.
— Когда нужна статья? — как всегда, деловым тоном опросил Петрович.
— Как можно быстрее.
— Моя помощь потребуется?
— Непременно. Вот что, Петрович, готовься, поедем в районы. Начнем с Усть-Калитвинского. Вот и соберем для статьи самые свежие материалы. — Румянцев посмотрел на Петровича вдруг помолодевшими, улыбающимися глазами. — А доклад Щедрова оставь. Прочитаю.
Понимая без лишних слов, что разговор окончен, что теперь нужно готовиться к поездке по краю, Петрович ушел. Румянцев некоторое время смотрел в большое, выходившее в парк окно, протирая замшей очки, и, казалось,
«Владимир Ильич завещал нам, коммунистам, свято хранить свое кровное родство с народом, — читал Румянцев на первой странице. — Следуя заветам Ленина, коммунист обязан ничем, кроме как своим трудолюбием и своим поведением, не выделяться. Ему нельзя зазнаваться или кичиться своим высоким положением; нельзя извлекать из своего положения никаких личных благ и личных выгод; нельзя ставить себя в особое привилегированное положение. Преданность народу, демократизм, бескорыстие, скромность и доступность — вот те непременные достоинства, которыми обязан обладать член ленинской партии, на каком бы посту он ни находился. В нашем же районе, и мы об этом говорим открыто, есть еще коммунисты — их фамилии я назову позже, — которые забывают о заветах Ильича, отходят от этих заветов, заботятся о собственном благополучии и часто, чего греха таить, живут не так, как учит жить Ленин…»
«Что же тут, собственно, испугало Калашника? — глядя на страницу, думал Румянцев. — Мысль правильная, хотя в общем-то и не новая. Может, Калашника испугало что-то другое… Ну-ка, вот здесь…»
«То, что у нас хорошо, то хорошо, и оно, это хорошее, заслуживает всяческой поддержки, а то, что у нас плохо, то плохо, и умалчивать об этом плохом, делая вид, что ничего плохого вообще не существует, мы не имеем права, — читал Румянцев на другой странице. — В своей повседневной жизни и деятельности мы обязаны постоянно сверять свои дела и свои поступки по Ленину, как сверяют часы или измерительные приборы по тончайшему эталону, и тогда мы всегда будем знать, что у нас хорошо, а что плохо. Великое наше счастье, товарищи, что у нас имеется ленинский эталон жизни и что мы, сверяя по этому высокому образцу свою жизнь и свои дела, сумеем дать правильную политическую оценку не только таким очевидным позорным явлениям, как пьянство, чинопочитание, карьеризм, но и всякого рода иным антипартийным проступкам».
«И тут Щедров, безусловно, прав, и о Ленине сказано хорошо, — думал Румянцев, переворачивая страницу. — Да, именно так: это наше великое счастье, что у нас есть верный и нестареющий эталон жизни — Ленин…»
«Частенько бывает так, — продолжал читать Румянцев. — Избирают товарища секретарем партийного бюро, не подумав: а имеет ли он талант политического организатора, призвание партийного вожака? Умеет ли он руководить людьми, то есть способен ли повести за собой других, увлечь их на большие дела и во всем послужить для них примером? Всерьез этим никто не интересуется. С виду хороший человек часто оказывается плохим партийным работником. Для примера назову Листопада из «Зари» и Ефименко из «Кавказа», кстати, оба они по образованию ветеринары. Вот Листопад и Ефименко как раз и служат наглядным примером того, что политическая деятельность — не их призвание. Лечить животных, возможно, они умеют, ибо этому их, надо полагать, научили в институте, а вот стоять во главе партийной организации — это им явно не по плечу. На Украине говорят: «Не по Савке свитка!» Для Листопада эта «свитка» кончилась печально… Хочу подчеркнуть: партийная работа — самая трудная и самая ответственная, и от тех, кто ее исполняет, она требует таланта организатора и вожака, человека не только политически зрелого, — что весьма важно! — а и человека беспредельно честного в своих делах и поступках…»
«Не понимаю, что тут могло не понравиться Калашнику? — думал Румянцев. — Талант организатора и вожака — явление в жизни не такое уж частое, и быть настоящим партийным вожаком дано не каждому».
«У некоторых председателей колхозов нет ни бессонницы, ни душевных тревог. Они любят жизнь тихую, спокойную. Кое-кто обожает веселье, да чтоб оно было с песнями и плясками под гармонь, и лучшими предлогами для этого
«Сказано несколько резковато, хотя, известно, есть у нас и такие председатели, о которых иначе и не скажешь. — Румянцев перевернул страницу. — Еще красная черта и целых три вопросительных знака. Это, видно, Калашник отметил что-то важное…»
Румянцев хорошо знал, какую притягательную силу имеет вопросительный знак, если он кем-то поставлен рядом с текстом. Открой любую книгу, на любой странице и так, шутки ради, поставь черточки и вопросительный знак возле самого безобидного абзаца. И тот, кто раскроет книгу и увидит этот предостерегающий знак, непременно насторожится и станет не просто читать, а вчитываться, желая во что бы то ни стало отыскать те слова, ради которых и был тут начерчен этот согбенный страж… Поэтому, увидев на странице не один, а три красных вопросительных знака и дважды тем же карандашом подчеркнутое слово кресло, Румянцев невольно обратил внимание на все эти знаки и начал читать.
«Частенько случается, когда руководящее кресло изменяет характер человека, и не к лучшему, а к худшему. Первое время, пока новый обладатель этого кресла усаживается, пока, так сказать, примеривается к своему новому месту, он бывает и вежлив, и умеет улыбаться, и зайти к нему можно свободно и в любое время. Взгляд у него еще острый, он видит недостатки не только чужие, а и свои и является поборником критики и самокритики. Но вот с годами, удобно устроившись в кресле, он привыкает к своему новому положению, обрастает, как говорится, жирком, и тут-то происходит невероятное: кресло то же, а сидящего в нем человека уже не узнать. Он стал невежлив, начальственная строгость заменила на его лице улыбку. Свободно и в любое время к нему уже не пройдешь, по душам не поговоришь. Жалобы трудящихся он препровождает в другие инстанции — это у него называется «гнать зайца дальше». Не любит крикливых, настырных посетителей, смотрит на них молча, сурово и, что они ему говорят, не слышит. «Не надо кричать, не надо волноваться, — говорит он спокойным голосом. — Чудак человек, неужели нельзя без этого… без критиканства и нервотрепки? Сам нервничаешь и заставляешь нервничать других, а ведь нервные клетки в организме, как известно, не восстанавливаются. Неужели нельзя жить спокойно?» Так постепенно, сам того не замечая, владелец кресла тонет в душевном благополучии и становится тихим бюрократом. К тому же он заболевает куриной слепотой, видит в самом себе и вокруг себя одно только хорошее, светлое, и не видит ничего плохого, темного. Свои же, самые малые успехи превозносит чуть ли не до небес, а слова «критика» и «самокритика» им давно уже забыты…»
«Нет, тут Щедров неправ, ибо виновным чаще всего бывает не кресло, а тот, кто в нем сидит, кто не умеет и не хочет натягивать собственные вожжи и усмирять свое желание, а таких единицы, — думал Румянцев, глядя на прочитанную страницу. — В этом кресле я тоже просидел немало, пересел в него, можно сказать, прямо с кавалерийского седла… Да, докладчик перестарался и наговорил лишнего. Но хорошо уже то, что в докладе есть знакомое мне беспокойство. Помню, в молодости вот так же горячился и я, хотя и не умел, подобно Щедрову, писать доклады, — так горячится молодой скакун перед взятием препятствия, кусает удила и просит повод. Значит, горячие скакуны не перевелись да, видно, никогда и не переведутся, и это меня радует…»
Снова склонился над докладом. Читал подряд, страницу за страницей. Когда поднял голову, перед ним стоял Калашник, улыбаясь и ладонью подправляя усы.
— Доброго здоровья, Иван Павлович!
— А! Тарас Лаврович!
— Вы так углубились в чтение, что не слышали, как я вошел.
— Прошу, присаживайся.
Калашник с достоинством уселся в кресло, спросил:
— Что хорошее читаете?
— Доклад Щедрова.
— Ну и как?
— Мне нравится, и ты напрасно поднял шум. Да, кстати, сам-то ты читал доклад?