Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Шрифт:
Ладонью Рогов вытер залитое дождем лицо, глаза, тяжело вздохнул. Ветер и мелкий косой дождь, казалось, били еще сильнее, и кузов трясло и раскачивало с невероятной силой. Рогов снял промокшую, с обвислыми полями шляпу, чтобы ее не сорвало с головы. Сердце щемило и болело. А железная бочка все гуляла по кузову, перекатывалась, как на волнах, ударяясь о борт и громыхая.
«Что же получается? Я невольно, сам того не желая, сравниваю, что было у Щедрова и что было у Калашника. А зачем я это делаю? — думал Рогов, не чувствуя, как за воротник течет вода. — Выходит, что я теперь стою между Калашником
Вопросы остались без ответа. На площади в Усть-Калитвинской Рогов соскочил с грузовика и зашагал домой, радуясь тому, что перед глазами больше не гремела катавшаяся бочка. Открыл дверь и увидел Галину. Она или знала, что войдет именно он, и ждала, или случайно оказалась в прихожей.
— Женя? Что с тобой?
— Малость промок…
— Ты болен?
— Здоров, здоров…
Рогов поставил чемодан, снял мокрую шляпу, плащ, грязные сандалеты. Надел пижаму, шлепанцы и стоял, словно чужой, не зная, куда ему идти.
— Чаю хочешь? Продрог весь.
— Можно, можно…
— Ну что там, в Степновске?
Галина усадила мужа за стол и налила чаю.
— Что в Степновске? — Рогов подумал, глядя в стакан. — Город стоит на месте. А еще что?
— Удачно ли съездил? Женя, я серьезно спрашиваю. Посмотри на себя. Что с тобой?
— А что? Со мной все то же… Только прошу без сочувствий и расспросов.
— У Калашника побывал?
— Был, был, имел честь…
— Ну и что?
— Так… побеседовали.
До вечера крепился, отмалчивался. То брал на руки сына, играл с ним, даже пробовал шутить, смеяться, то разговаривал с тещей, наигранно, шутливо.
— Женечка, а Илью Васильевича посадили, — сказала теща певуче и так спокойно, точно говорила о чем-то обыденном. — А за что? Говорят разное, а толком никто ничего не знает.
— Так, так… Посадили. Ольга Петровна, может, и мне туда, следом за Логутенковым? Как, а?
— Господь с тобой, Женечка! Как можно такое говорить!!
— Значит, докатился… Так оно и должно быть. Посадили!
Ночью Рогов ворочался, вздыхал. Вставал, курил и снова ложился. Не спала и Галина. Лежала и думала: что же у него на душе и почему молчит?.
— Женя, чего играешь в молчанку? Вижу, душой болеешь, а сказать ничего не хочешь. Почему? Ведь я — то для тебя не чужая.
— Нечего сказать. Все уже сказано.
— Что у тебя на сердце?
— Одна сплошная боль… Теперь тебе стало легче?
— Дурак ты, Евгений, вот что я тебе скажу… Когда у мужа горе — у жены тоже горе, и жена всегда рядом. И стыдно так ей отвечать… Говори, что у тебя? Калашник ничем не помог? Так?
Рогов поднялся и, сидя на кровати, рассказал Галине о том, что было у Калашника.
— Мучит, Галя, вопрос: как мне теперь жить? Куда податься? Надо же что-то
— Один у меня совет: иди к Щедрову.
— Как же к нему пойду. С повинной?
— Так и пойди. Скажи, что тебе нужна работа, что из района ты никуда не уедешь.
— Значит, отправляться в Елютинскую?
— А что тут такого? Если нужно, поедем и в Елютинскую. Иди к Щедрову и ничего не бойся.
— Я не боюсь. Но я не могу… Трудно мне!
— Знаю, не легко. А ты пересиль себя и пойди. Ведь если ты захочешь, все сможешь. А тебе надо суметь. Пойми, Женя, надо! Если тебе трудно пойти к Щедрову завтра, сходи в другой день или через неделю. Но обязательно пойди! А пока все обдумай и успокойся. Если жена говорит, если жена советует…
Галина не досказала. Ей было жалко мужа, и она не знала, что бы ему еще сказать и какими словами утешить. А в окно светила луна. В белом ее свете Галина видела, как Рогов склонил на колени голову и порывисто отвернулся, прижав кулаки к глазам.
Глава 54
Хмурый ноябрь, клочковатые тучи сползли с гор и серым пологом укрыли станицу. Крыши мокрые, деревья голые, скучные. Наверное, уже с месяц днем и ночью, не переставая, сыпал мелкий нудный дождь. На улицах лужи. Листья желтыми лоскутками липли к сырой земле.
В такую слякоть Рогов выходил из своего двора и сапогах, в брезентовом плаще, на голове — капюшон. Обходил лужи, сбивал сапогами прилипшие к земле листья, направляясь на площадь. Не спеша проходил мимо Дома Советов, останавливался, как бы кого-то поджидая или о ком-то думая, закуривал папиросу и так же не спеша уходил. Через день снова брел по лужам в своих кирзовых сапогах и в брезентовом, потемневшем от дождя плаще, и из-под капюшона смотрели тоскливые, ко всему безучастные глаза. Так же остановился перед Домом Советов, так же закурил. Постоял, выкурил папиросу и опять повернул к своему дому.
Дома Галина сняла с него мокрый плащ, грязные сапоги.
— Женя, ну чего ты бродишь по площади? — спросила она грустно. — Что тебя туда тянет? А домой приходишь — молчишь. Поговори со мной по душам.
— Не сегодня.
— Когда же? Завтра уйдешь в лесничество.
Рогов промолчал.
На другой день, вернувшись рано утром с дежурства, он ничего не сказал жене. Позавтракал и начал бриться. Стоял перед зеркалом и тщательно выбривал свои впалые щеки.
— Галя, приготовь темно-коричневый костюм, — сказал он, продолжая бриться. — Тот, что пошили к Октябрьским праздникам. Надену новые ботинки, белую рубашку, ту, что с запонками, галстук тоже.
— Чего ради вздумал наряжаться?
— Надо. Достань из шкафа бобриковое пальто.
— В дождь? Ты что задумал? Мог бы жене сказать?
Рогов не ответил, вытирая лицо полотенцем.
В осеннем пальто и фетровой шляпе Рогов вышел со двора. Дождя, казалось, не замечал, лужи обходил и шел быстрыми шагами. Приблизился к Дому Советов и не остановился, не замедлил шаги. Решительно, как это он делал раньше, взошел на лестницу и быстро поднялся на второй этаж. Любови Сергеевны в комнате не было. Рогов оставил на вешалке пальто, шляпу, одернул пиджак, выпрямился и, не раздумывая, открыл дверь знакомого ему кабинета.