Семена
Шрифт:
Приказчик, сентиментальный малый, взял ее за руку. Она заплакала, а он испугался и вскочил. Положив руку ей на плечо, он хотел объясниться, но от его прикосновения она вся задрожала, охваченная ужасом.
«Не троньте меня! — закричала она. — Уберите руки!»
Услышав крик, на улице начали останавливаться прохожие. Приказчик испугался и убежал в свою комнату. Он запер дверь и стал прислушиваться.
«Это хитрость, — дрожащим голосом произнес он. — Она хочет устроить мне пакость. Я ничего ей не сделал. Это вышло случайно, да и что, собственно, было? Я только коснулся ее плеча».
Раз десять,
Однажды — это было вечером — женщине предложили оставить дом. Кто-то из мужчин, быть может приказчик, поговорил с хозяйкой, и она немедленно приняла меры.
— Было бы хорошо, если бы вы убрались немедленно! — услышал Ле-Рой голос хозяйки, стоявшей в коридоре перед комнатой женщины из Айовы. Ее голос разносился по всему этажу.
Художник Ле-Рой — высокий худощавый человек, всю жизнь увлекавшийся разными идеями. Страсти, которыми кипел его мозг, не оставляли места для страстей тела. Доходы у него очень скромные, и потому он не женился. Возможно, что у него никогда не было и любовницы. Ему не чужды физические желания, но они у него на втором плане.
В тот вечер, когда женщина из Айовы должна была покинуть дом, она подождала, пока не ушла хозяйка, а затем ворвалась в комнату Ле-Роя. Было около восьми часов, он сидел у окна и читал книгу. Женщина, не постучавшись, открыла дверь. Ни слова не говоря, она подбежала к художнику и бросилась к его ногам. Ле-Рой говорит, что из-за хромоты она бежала как раненая птица, глаза ее горели, и она прерывисто дышала.
— Возьмите меня! — воскликнула она, уткнувшись лицом в его колени и вся дрожа. — Возьмите меня поскорее! Нужно же когда-нибудь начать! Я не могу дольше терпеть. Возьмите меня сейчас же!
Вы можете себе представить, как смущен был Ле-Рой. Из его слов я понял, что до того вечера он почти не замечал этой женщины. Из числа живших в доме мужчин он меньше всех обращал на нее внимание. Но тут произошло нечто неожиданное. Когда женщина бросилась в комнату Ле-Роя, хозяйка вошла вслед за ней, и обе предстали перед ним. Женщина из Айовы, дрожащая, испуганная, стояла на коленях. Хозяйка была возмущена. Ле-Рой действовал по мгновенному побуждению. На него снизошло вдохновение. Схватив молодую женщину за плечо, он грубо встряхнул ее.
— Ну, довольно, вставай! — быстро сказал он. — Я сдержу слово. — С улыбкой на губах он повернулся к хозяйке. — Это моя невеста, — пояснил он. — Мы поссорились. Она вошла сюда, чтобы побыть возле меня. Она не совсем здорова и расстроена. Я увезу ее отсюда. Пожалуйста, не беспокойтесь. Я увезу ее.
Выйдя с Ле-Роем на улицу, женщина перестала плакать и вложила свою руку в его. Все ее страхи исчезла. Он сейчас же снял для нее комнату в другом доме, потом они вместе пошли в парк и долго сидели там на скамейке.
Все, что рассказывал мне Ле-Рой об этой женщине, убеждает меня в том, что я тогда сказал доктору во время прогулки среди холмов: трудно постигнуть чужую жизнь.
Ле-Рой до полуночи беседовал с этой женщиной, сидя с ней на скамейке в парке, и после этого они тоже не раз встречались и беседовали. Но это ни к чему не повело. Она возвратилась, надо полагать, к себе на Запад.
В том городке, откуда эта женщина приехала, она преподавала музыку. У нее было три сестры. Все они занимались музыкой и, по словам Ле-Роя, все были незаметные, но способные девушки. Отец их умер, когда самой старшей из них не было еще и десяти лет, а через пять лет умерла и мать. У девиц был свой дом и сад.
Трудно сказать, как протекала их жизнь, но в одном можно быть уверенным — они говорили только о своих женских делах, думали только о своих женских делах. Ни за одной из них никто никогда не ухаживал. На протяжении многих лет в доме не бывал ни один мужчина.
Из всех сестер только на самой младшей — той, что приезжала в Чикаго сказалось влияние чисто женской обстановки их жизни. Эта обстановка как-то отразилась на ней. Каждый день, с утра до вечера, она давала уроки музыки молодым девушкам, а дома тоже проводила время в женском обществе. Когда ей исполнилось двадцать пять лет, она начала думать и мечтать о мужчинах. Весь день и весь вечер она говорила с женщинами об их женских делах, а между тем ей до отчаяния хотелось мужской любви. С надеждой встретить мужчину она и уехала в Чикаго. Ле-Рой объяснял ее странное поведение, когда она жила в Чикаго, тем, что она думала слишком много, а действовала слишком мало.
— Ее жизненные силы переместились, — говорил он. — Она не могла достичь того, чего ей хотелось. Ее жизненные силы не могли найти себе выражение. А раз они не могли проявиться в одной форме, они принимали другую. Половое чувство распространилось у нее по всему телу. Оно пропитало собой все фибры ее существа. Вся она стала, в конце концов, воплощением пола. Некоторые слова, прикосновение мужской руки, иногда даже вид проходящего по улице мужчины действовали на нее определенным образом.
Вчера я опять встретился с Ле-Роем, и он опять говорил об этой женщине, о ее странной и ужасной судьбе.
Мы гуляли в парке возле озера. Мы шли рядом, и образ этой женщины, казалось, сопровождал нас. Мне пришла в голову одна мысль.
— Вы могли бы стать ее любовником, — сказал я. — Это было вполне возможно. Она ведь вас не боялась.
Ле-Рой остановился. Подобно доктору, который был уверен в своей способности проникать в чужие жизни, он рассердился. Одну минуту он пристально глядел на меня, а затем случилась довольно странная вещь. С языка у него сорвались те же слова, которые я когда-то слышал от доктора, когда мы гуляли с ним по пыльной дороге среди холмов. Едва заметная усмешка играла в углах его рта.