Семейная хроника
Шрифт:
Возвращаюсь на полгода назад. Когда Борис Аксаков осенью 1906 года вернулся в училище, оказалось, что перенесенный им тиф дал осложнение – потерю памяти. Принимая во внимание, что в корпусе и в училище Аксаков шел первым, начальство и доктора направили его на отдых в деревню. Борис поселился на зиму в Антипове, где в то время жили его мать и сестра Ксения, работавшая учительницей в местной школе. Отец приставил Бориса к хозяйству и, в частности, к варке яблочного теста, а мать закармливала печеньем и окружала чрезмерными заботами, которые встречали с его стороны довольно холодный прием. Угодливость матери ему не импонировала; еще будучи кадетом, он проявлял какую-то странную нелюбовь к внешнему проявлению чувств. Когда весь год ожидавшая его приезда на вакации мать выбегала на крыльцо,
Соседство двух ничем по существу не занятых молодых людей, какими были в ту пору Вяземский и Аксаков, привело к тому, что их жизнь превратилась в сплошные разъезды и развлечения. Своего апогея веселье в Козельском уезде достигло на святках, когда молодежь под предводительством Марии Владимировны Вяземской организовала группу ряженых, которые под видом колоды карт разъезжали по соседям, распевая тут же сочиненные на злобу дня стихи, объединенные в поэму «Козелиаду».
Внимание, которое Надя Вяземская начала уделять Борису Аксакову на именинах у Запольских, перешло в нечто более серьезное; произошел разговор, после которого Борис, уезжая в Петербург, написал Наде письмо следующего содержания: «Если Вы переведете значение Вашего имени на французский язык (Esp'erance), то в том слове Вы найдете то, что является препятствием для достижения Вашей или нашей /я не знаю, как точно было написано/ цели (P`ere)» [37] .
37
P`ere – отец (франц.).
Весною Борис был выпущен из училища в Московский полк. Надя Вяземская (par d'epit) [38] вышла замуж за ничем не примечательного офицера Бахтина, вскоре умершего от туберкулеза, и переселилась в Плюсково. На этом я покидаю Вяземских, Блохиных и Аксаковых, чтобы снова встретиться с ними шестью годами позднее, то есть в 1913 году.
В 1907 году большой аладинский дом подвергся капитальному ремонту. Бабушка и дедушка переселились во флигель, а мы провели лето в Радождево, что еще более укрепило мою дружбу с Лялей и Катей Запольскими, которых я аккуратно посещала зимой в московском Дворянском институте (после того как маме удалось определить их обеих в это вновь открывшееся первоклассное учебное заведение на стипендии).
38
С досады (франц.).
В Дворянском институте, поместившемся в Запасном дворце у Красных ворот, все было поставлено на широкую ногу. Достаточно сказать, что инспектором музыки был Рахманинов, зубы институткам лечил лучший московский дантист Янковский, французскую литературу преподавал гувернер Владимира Долгорукова mr. Portier, начальницей была большая умница и великий дипломат Ольга Анатольевна Талызина и даже классные дамы, все как на подбор, оказались красивы и приятны (у Кати Запольской классной дамой была прелестная Ольга Михайловна Глебова, мать Сергея Михалкова, обладавшая неисчерпаемой фантазией и славившаяся среди институток как великий мастер новеллы).
Поднимаясь в воскресные дни по широкой мраморной лестнице, я читала слова, начертанные золотыми буквами на мраморной доске: «Отцы и матери да потщатся воспитать детей своих, будущий род дворянства Российского…» – и проходила в двухсветный зал. Неслышно скользя по блестящему паркету, ко мне подбегали Катя и Ляля в белых пелеринках и рукавчиках, мы чинно садились и беседовали вплоть до звонка, возвещавшего конец приема.
Среди институток я видела много знакомых лиц, например, девочек Львовых, с которыми танцевала у Трубецких, Вареньку Ланскую, сестер Туркестановых. В зале слышался гул от приглушенных разговоров, звон шпор какого-нибудь военного отца или брата и шуршанье шелкового платья проходящей классной дамы. Все было чинно, но в Дворянском институте не чувствовалось той казенщины и рутины, которые неизменно встречались в описании закрытых учебных заведений прошлого века. Воспитанницы получали очень много, как в смысле материальных забот, так и в смысле умственного развития, и вполне понятно, что в дальнейшей жизни многие из них вспоминали о доме у Красных ворот как о «потерянном рае».
Спохватившись, что настоящая часть моих воспоминаний носит название «Летние впечатления», а воспоминания о Дворянском институте являются «не летними», а исключительно «зимними», – я быстро меняю тему своего рассказа.
Имение Розалии Ивановны Шлиппе Колодези, в продолжение нескольких лет находилось в ведении управляющего барона Мирбаха. До Аладина доходили слухи, что барон этот пьянствует и народ им очень недоволен. Колодези считались наиболее революционно настроенным селом Козельского уезда, и при Мирбахе были случаи намеренного поджога помещичьего хлеба.
В 1908 году Шлиппе, жившие зимой в Риге, а летом в имении Немерзкое Мещевского уезда, уволили Мирбаха, и в Колодези отправился их третий сын Николай Густавович. Бабушка и дедушка давно знали Колю Шлиппе, который в бытность свою в Морском корпусе ходил к ним в отпуск. Бабушка имела к нему предвзятую склонность, как к моряку, но и вполне объективные наблюдения заставляли ее и дедушку говорить: «Николай Шлиппе – ценный юноша». Служа мичманом на броненосце «Петропавловск», Шлиппе был на борту вместе с Макаровым и Верещагиным в момент трагической гибели этого судна от японской мины 31 марта 1904 года. Из всей команды осталось семь человек: великий князь Кирилл Владимирович, мичман Шлиппе и пять матросов. Когда летом 1908 года вышедший в запас флота Николай Густавович поселился в Колодезях, мы, то есть девочки Запольские и я, окружили его ореолом славы, с почтением смотрели на шрам за его ухом – след ранения во время взрыва, и даже сложили песню, начинавшуюся словами: «Коля Шлиппе появился как звезда на небесах».
Окидывая прошлое беспристрастным взглядом, я теперь вижу, что в Николае Густавовиче не было ничего романтического и его образ принимал романтические черты только будучи пропущен через призму нашего воображения. Это был молодой человек высокого роста, не очень красивый, с рыжими усами, благовоспитанный и добродетельный.
В 1909 году родители Шлиппе решили строить в другом своем имении, Чернышине Жиздренского уезда, фанерный завод и приставили к этому делу Николая, Колодези же отдали в пользование и управление сыну Льву, художнику, только что приехавшему со своей молодой женой из Флоренции. С их приездом на стенах обширного и пустоватого колодезского дома засверкали яркие краски итальянских пейзажей кисти хозяина. Юная Ингеборг внешне напоминала рафаэлевскую мадонну.
Лев Густавович писал картины в импрессионистической манере и, насколько я могу судить теперь, был безусловно талантлив. К стыду моего семейства, бабушка, мама, а за ними и я недооценивали прекрасного колорита многих его полотен и высказывали довольно устарелые или, вернее, безграмотные суждения, которые милейший Левушка выслушивал с великим терпением и кротостью. Тем более он был поражен, когда приехавший в 1911 году в Колодези 16-летний Шурик проявил тонкий художественный вкус. Помню, как мельком взглянув на висевшую на стене гравюру, он сразу определил, что это Гойя, чем привел в восторг хозяина, никак не ожидавшего таких познаний в юном лицеисте.
Хозяйство Лев Густавович вел старательно, но, по доброте и простодушию, бывал часто обманут. К пьянствовавшим и обкрадывающим его людям он применял «нравственное воздействие», как повар в крыловской басне. В исключительно тяжелых случаях он грозил занести виновного в какую-то «черную книгу», которой вообще не существовало. В рижской школе, где учился Лев Густавович, вероятно, была такая мера воздействия на учеников: занесение в «черную книгу», но на колодезских жителей она не действовала.