Семейная реликвия

Поскольку в наши дни, на излете двадцатого века, дуэли стали нелепым анахронизмом, то вопросы чести мы решаем не у барьера. Мы обсуждаем их на трибунах диспутов — без порохового дыма и алых пятен на снегу, бурно и мирно.

Мы не стреляемся, а дискутируем.

А дискуссии, как замечено, обладают одной забавной особенностью: то, что вначале кажется неясным и запутанным, к концу обсуждения несколько высветляется и уточняется, и, напротив, то, что было абсолютно и бесспорно понятным, оборачивается как бы неизвестной землей. Это относится в немалой степени и к дискуссиям о том, что такое честь и достоинство человека. Утверждаю это уверенно, потому что участвовал в них сам не единожды.

В старом, почти тысячелетней давности, стихотворении рыцарь, расставаясь с дамой перед походом, говорит ей, что любил бы ее более всего на свете, если бы не любил больше всего на свете чести.

К чести дамы, она понимает, что это ничуть не умаляет любви к ней рыцаря, не отводит любви второе место в его жизни, а, напротив, сообщает ей особую силу и красоту. Почему? Да потому, что человек, для которого честь на втором месте, не удержит на первом любовь перед лицом опасности, в испытаниях. И, не удержав, утратит ее совсем. Рыцарь, ставящий честь ниже любви, ненадежен и в любви.

Сегодня, на расстоянии веков, мы романтизируем и рыцарей и дам, но тем не менее седое стихотворение отразило важную особенность нравственного самосознания человечества: честь должна быть только на первом месте. Лишь при этом непременном условии вся система ценностей и целей становится оптимальной. Если чести нет на первом месте, ее нет вообще. Она — абсолют. Ее удел: или первенство, или отсутствие. Третьего не дано. Но если она отсутствует, «система жизни» делается нестабильной и неустойчивой, и то, что заняло место чести: любовь к женщине или любовь к себе, мало-помалу разрушает личность… Разумеется, я излишне подробно и даже нудно комментирую очаровательное рыцарское стихотворение и делаю это — положа руку на сердце, — чтобы с первых строк не показаться читателю смешным.

Это было не со мной, но тем не менее это было. Выступая перед молодежной аудиторией с рассказом об интереснейших явлениях сегодняшней советской и мировой литературы, писатель разрешил себе небольшой остросюжетный исторический экскурс. Он рассказал о маленькой трагедии, разыгравшейся более ста лет назад, в шестидесятых годах девятнадцатого столетия.

В страшные дни майских пожаров, в Петербурге 1862 года, когда в любом стихийном бедствии усматривали злой умысел революционно настроенных студентов, на Таракановском мосту по подозрению в подготовке взрыва был арестован некто М., чиновник Варшавской железной дороги, вчерашний студент. Ему угрожала смертная казнь. В массе улик играло решающую роль то странное

обстоятельство, что он не дал никакого объяснения, откуда он возвращался через мост и где был перед этим в течение трех последних часов.

Генерал-губернатору Петербурга князю Суворову (внуку великого полководца) оставалось утвердить смертную казнь; он решил встретиться с бывшим студентом. И губернатор вынес из этой встречи сильное и положительное впечатление. Осужденный рассказал о себе; о старухе матери, которую содержал, поклялся, что невиновен во взрыве, но наотрез отказался ответить на вопрос, где и у кого он был в этот день. Князь Суворов решил лично изучить дело, обнаружил, что улики далеко не бесспорны. М. был освобожден. Через некоторое время, год или два, он сам явился к Суворову: «Теперь я могу вам рассказать о тех трех часах в день взрыва — муж умер… и я женюсь».

То есть, закончил писатель, — это был Феликс Кузнецов, — рассказ о необычной, но доподлинной истории, «за честь любимой женщины человек готов был подняться на эшафот».

Зал рассмеялся.

Об этом Феликс Кузнецов рассказал и в своей книге «Размышления о нравственности». А через страницу он цитирует отрывок из письма В. Сухомлинского Г. Медынскому. «Не хватает нам, — писал великий педагог в этом письме, одном из последних писем в его жизни, — воспитания идеалистов — в лучшем и первичном смысле этого понятия».

А я, читая про это, думал о вещах более земных и житейски понятных (хотя и идеализм Сухомлинского именно потому нужен, что тоже формирует житейское и обыденное).

Я пытался вообразить, как вела бы себя эта веселящаяся публика в той или иной ситуации, в чем выразилось бы ее «чувство юмора» не на обсуждении высоких явлений литературы и жизни, а в разнообразной обыденности. И — совпадение — я получил письмо с ответом на мой вопрос.

Дело было в поезде.

Я постараюсь быть документально точным, хотя по соображениям, которые читателям станут ясны, не назову имени автора письма. Дело было в поезде № 180 в 18-м вагоне 8 августа 1982 года. Места 6, 7 и 8 занимали автор письма, женщина-искусствовед, ее муж — летчик-испытатель и их пятилетний сын.

Поезд шел из Львова в Запорожье. Выходить надо было ночью, на станции Ладыжин. Поэтому семья улеглась пораньше. Но в Тернополе их разбудили молодые, веселые голоса. В вагон сели учащиеся техникума, они, по-видимому, возвращались из туристической поездки, с ними была руководительница-педагог.

Ребята вели себя шумно: шутили, дурачились, веселились, бегали по вагону, мазали лица девушек зубной пастой.

В третьем часу наше семейство — жена, муж и сын начали собираться, до станции Ладыжин оставалось менее часа. Муж вышел из купе покурить в тамбур. Через несколько минут, когда он с женой в последний раз стягивали ремни на чемоданах, к ним подошел дежурный по вагону и попросил мужа зайти на минуту в купе к начальнику поезда.

Жена, почуяв недоброе, пошла тоже. В купе, помимо официальных лиц (железнодорожников), были руководительница учащихся-экскурсантов, заплаканная девушка и молодой человек, который недавно особенно веселился, изобретая разные фокусы с зубной пастой. Мужу и жене объявили, что у девушки исчезла сумка со ста шестидесятые рублями и есть версия, что украли эту сумку именно они.

«Но почему мы?» — изумилась жена. «Муж был замечен, когда шел из купе в тамбур, он мог похитить и передать вам».