Семейное счастье. Любимая улица
Шрифт:
— Орел… Орел за мухой не погонится.
Заведующий хирургическим отделением Петр Геннадьевич Аверин говорит о Прохоровой:
— Алевтина Федоровна очень добросовестная сестра.
Добросовестная… Почему же Саше всегда не по себе, когда она сдает Прохоровой дежурство? Особенно если в палате есть тяжелые, а после операционного дня все — тяжелые.
— Доктор велел, чтоб Петров чаще отхаркивал, — говорит Саша Прохоровой, сдавая дежурство.
— Знаем.
— Не то придется делать трахеотомию.
— Слышали.
— Дмитрий Иванович велел позвонить ему в девять и сообщить, какая
— Это у бабушки с тромбозом, что ли?
— Да.
— Королев всегда что-нибудь придумает. Какая у Волковой может быть температура. Ей восемьдесят восемь лет.
Порывшись в сумке, Прохорова вынимает канву, разноцветные нитки. Ночью, когда все затихнет, она будет вышивать болгарским крестом салфетку. Она позвонит доктору Королеву в девять часов и сообщит, какая температура у бабушки с тромбозом. Она поможет Петрову откашляться. Она добросовестная сестра. Почему же Саше так тревожно, когда ее сменяет Прохорова?
…У людей после операции отрешенные лица. Кажется, что человек не видит, не слышит. Он ранен. Надо снова примыкать к жизни. Да, надо привыкать жить заново. Ночью ему становится хуже. Скрипят полы, за окном качается на ветру фонарь. И кажется, что ты один на свете. Кажется, что боль тебя никогда не оставит. Силы не вернутся. Ты никогда не обрадуешься дневному свету. А может, ты его больше никогда и не увидишь. Ночь в больнице длинная, нескончаемая. Тоска подступает к горлу и не дает дышать. Кажется, что из жизни выкачан воздух. Нет прибежища.
Сестра Прохорова сидит за своим столом у третьего поста. Огни притушены. В палатах темно, в коридоре горят только настольные лампы. Услышав стон, сестра Прохорова встанет, отложит вышиванье и войдет в палату.
— Чего вам, больной?
— Пить.
— Вам нельзя пить.
— Пить!
— Не капризничайте, больной!
— Дмитрий Иванович, — говорит Саша, — вам кого-то напомнила Ирина Игнатьевна из седьмой палаты?
— Как вы угадали? — Не знаю.
— Напомнила жену. А почему? Ведь не похожа. У Анюты были карие глаза. У Ирины Игнатьевны синие. Анюта была очень красивая. А Ирина Игнатьевна — не знаю, красивая ли.
— Она — хуже чем красивая.
— Гм… Это — определение, над которым стоит задуматься.
Они часто уходят с работы вместе. Не сговариваясь, идут пешком. На дворе октябрь. Ветер влажный, тянет дождем. После суматошного больничного дня это отдых — идти вот так, не очень спеша, то молча, то перекидываясь словом.
— Дмитрий Иванович…
— Да, Саша?
— Я почти год в больнице. А ведь я так до сих пор и не знаю — как вы меня нашли? Почему позвали?
— А я удивлялся, почему вы так долго не спрашивали. На щеку упала капля — холодная, свежая. Ветер снова
Рванул, и в лицо бьет целая пригоршня дождя. Саша поднимает капюшон плаща, а Дмитрий Иванович как шел без шапки, так и идет.
— Спрячемся в метро? Я боюсь, вы промокнете, — говорит он.
— Я в плаще. А вот вы?
— Я не боюсь дождя. Да, как я вас нашел. Время это было для меня трудное и темное. Умерла жена. Оставаться в Ленинграде — чувствую — невмоготу. Мы росли с Анютой в одном детском доме. А потом мы встретились на фронте — ее, раненую, доставили в наш медсанбат. Она была, как вы, сестрой. Увидел я ее там — и понял, что всегда… почему так трудно произносить это слово, а? Понял, что всегда ее любил — сразу полюбил, еще в детстве, когда ее прислали в наш детский дом. После войны мы поженились. Родился сын. А потом она умерла. Я уехал из Ленинграда. Меня давно звал сюда Аверин, мы с ним были вместе на фронте. Сынишка остался у Наташи, Анютиной сестры. А я переехал в Москву, и дали мне комнату в Тониной квартире. Она быстро поняла, что мне плохо и тошно, очень прямо обо всем расспросила и стала меня лечить: "Если вам плохо — работайте. Нельзя ждать, чтоб крыша свалилась на голову". — "Мне уже свалилась", — отвечаю. А она опять: "Нельзя глохнуть, если несчастье. Умирай, погибай, а душа пускай будет жива". Спрашиваю: "Откуда это у вас, Тоня?" Л она говорит: "Это мне сказала Саша, наша патронажная сестра. У меня муж погиб, я хотела умереть, но живу ведь?" — "Так ведь и я живу". — "Нет, — говорит, — мы не живете, вы оглохли. Вам все стало все равно. Саша говорит: это самое худшее, если становится все равно. А главное, надо, чтоб душа была живая".
— Неужели я говорила такие умные слова?
— Говорили. И все, что вы говорили, Тоня обрушивала на меня. Между прочим, я всегда удивлялся: почему люди утешают друг друга чужой бедой? Почему думают, что, если сказать — вот и у меня несчастье и еще там и там горе, от этого ваше горе станет легче? Потом заболела наша квартирная бабушка. Зашел я вечером к ней, чтоб посмотреть, прописать лекарство. А она говорит: "Не надо, была Саша, все сделала". — "Так она же, — говорю, — патронажная сестра, а не доктор". А бабка мне: "Да она лучше всех докторов".
— По-моему, это все не про меня, — сказала Саша. — Какой-то рождественский рассказ.
Да, как в хрестоматии.
— И вы оценили меня за мои хрестоматийные поступки?
— Вот тут-то и закавыка, Саша. Я вас терпеть не мог. Я думал: ну, что она все время лезет не в свое дело, проповедует, поучает, пропагандирует. Я этого смерть как не люблю.
Занималась бы своим делом, что ли. Ведь она патронажная сестра, а не Франциск Ассизский. И вот прихожу раз домой и вижу: во дворе ребята собрались и галдят. "Что, — спрашиваю, — у вас такое?" Они отвечают: "Патронажная сестра дала Гошке по морде". — "Какая патронажная сестра?" — "Ну, та, которая из детской консультации ходит к Юрке Киселеву". — "За что?" — спрашиваю. И выясняется, что Гошка дразнил малыша, кричал ему: "Полтинник, полтинник!" Так, кажется, дразнят безотцовских? А вы подошли и дали тому самому Гошке по физиономии. Было дело?
— Было.
— Ну, а тут как раз ушла из нашего отделения сестра, перебралась в другую больницу, поближе к дому. И я попросил у Аверина разрешения самому подыскать ей замену. Он сказал: "Ну что ж, ищи, найди хорошую, добросовестную". А я решил — шут с ними, с добросовестными. С меня довольно Прохоровой. Рискну, позову эту самую Сашу, которую не знаю и даже никогда не видел. Вдруг повезет? После операции человека надо беречь, как… как хрустальную вазу, что ли… Ему надо сказать — "дорогой". Или там — "голубчик", или еще какое-нибудь петушиное слово. Доктору — не обязательно. А сестре, которая выхаживает, — непременно.