Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)
Шрифт:
Голова Климченко мотнулась, зубы звонко лязгнули, из уголка рта брызнула кровь.
– Намотай себе на ус, - цедящим тоном произнес Эдик, - что за невыполнение нормы ты не только хлеб не будешь получать, - Эдик вновь угрожающе мазнул тяжелым мешком по воздуху, - я тебе не только воды не дам, но и из твоего заработка вычту последнее... А если дебет не сойдется с кредитом и ты мне останешься должен - заберу в рабство. Вместе с дочкой.
Эдик вновь без замаха, как каратист коротко и звучно хакнув, ударил Климченко и ушел.
Так день тянулся за днем.
Минул месяц, за ним другой.
Климченко и его дочь
– Папа, давай сбежим, - просила Лена, в ответ Климченко отводил в сторону страдающий взгляд и молчал. По глазам его можно было прочитать, что без паспорта, без самой главной своей бумаги, удостоверяющей, что он гражданин Украины, он никуда не поедет. Да и деньги... Климченко рассчитывал, что Эдик все-таки выделит ему долю из заработанного.
Лена всхлипывала, зажимала лицо руками и умолкала.
– Не расстраивайся, - успокаивал её Климченко, - цыган этот, Эдик, сказал, что больше трех месяцев держать нас не будет: себе дороже. Климченко гладил по голове дочь и вздыхал: - Ему, значит, дороже, не нам... И это действительно так - здоровьишко-то у меня совсем растрепалось, ещё немного - и придется ложиться в больницу. А это и впрямь обойдется цыгану в копеечку. Проще будет меня убить, чем положить в больницу. Убивать же, Климченко говорил об этом спокойно, как об обычном деле, - тут бабушка надвое сказала - может обернуться так, а может и этак...
Климченко горестно умолкал.
И опять-таки, вспоминая сибирского писателя-правдолюбца, скажем: все кончилось однажды и разом. Милиция проводила рейды среди "героев чеченской войны" и их "работодателей" - эдмондов, будулаев, эдинотов и прочих, - и засекла подходящую пару - Сергея Климченко с прозрачной, совсем исхудавшей дочкой.
Когда убогую каталку с "десантником" окружили дюжие ребята в серой милицейской форме, Климченко, гулко сглотнув слюну, протянул им руки, чтобы те нацепили на запястья железные браслеты.
– Дурак ты, парень, - все поняв, миролюбиво произнес старший группы, белобрысый лейтенант с широким боксерским подбородком, - хотя и безногий...
– Достал из кармана пачку фотоснимков.
– Ну-ка давай посмотрим, кто тебя так ловко окучил...
Он раскинул фотоснимки веером, будто колоду карт. Климченко сразу отстрелил взглядом Эдика - изображение того оказалось в первой пятерке фотоснимков.
– Та-ак, - сказал лейтенант, едва взглянув на снимок, - этот цыганский полубарон нам хорошо известен... А ещё кто?
В середине колоды находилось и фото Азы.
– И эта мадам нам хорошо известна.
– Лейтенант отделил от стопки два изображения, сунул их в нагрудный карман, застегнул на пуговицу.
– А теперь я тебе покажу ещё одного деятеля, который пас вас, что называется, физически.
– Лейтенант выпрямился и призывно щелкнул пальцами.
В глубине длинного подземного перехода появились двое мужчин, - они вышли откуда-то из-за колонн, - один в милицейской серой форме, с сержантской плашечкой, пришпиленной к погонам, второй
– Этого балалаечника никогда не встречал?
– спросил лейтенант.
– Никогда.
– Напрасно. Вот он и пас вас. Каждый день. На случай, если вздумаете удрать. Если бы совершили попытку покинуть Москву, вполне возможно, что нашей с вами встречи никогда бы не произошло. И не только этой встречи всех других тоже.
– Лейтенант вновь щелкнул пальцами, приказывая увести "балалаечника".
Богатство, обнаруженное у черноглазого Эдинота Григорьевича и его подруги Азы, которая в других "апартаментах", в другой "хрущобе" пасла ещё двух безногих "героев штурма Грозного", удивило даже видавших виды оперативников - несколько сот тысяч долларов только наличными. А сколько ещё лежало на разных счетах в коммерческих банках - вообще никому не ведомо.
И было оно слеплено из жалких медяков, которые собирали для них инвалиды, к Чечне имевшие примерное такое же отношение, как автор этих строк к штурму казарм Монкадо. Иногда под их колпаком находилось несколько человек - трое, как в этот раз, иногда много, очень много - более двадцати. И все ютились в двух крохотных клоповниках, других "апартаментов" у цыган не было. И если каждый приносил хотя бы по восемьдесят рублей, можно себе представить, в какую сумму это выливалось...
Климченко на следующий же день, кашляющий, изможденный, получив паспорт, но не получив никаких денег, отправился домой. Он сидел в купе поезда, прижимал к себе голову дочери и шептал, стирая свободной рукой слезы с глаз:
– Ты меня прости, дочка, за то, что я втянул тебя в это дело... Виноват я перед тобою. Дюже виноват.
Лена ответно прижималась к отцу и молчала.
– Больше в Москву не поедем никогда, - продолжал расстроенно шептать Климченко, - никогда... Нет для нас такого города.
И по-своему он был прав. Города такого - Москвы - нет уже и для многих других...
Что же касается цыган Эднота и Азы, то они оказались не российскими гражданами, а совсем иного государства - Молдавии, иначе говоря, иностранцами. По решению сердобольного московского суда они выплатили штраф, тем и отделались. Другого для них наше законодательство не придумало.
СТАРИЧОК
На него нельзя было не обратить внимания - глаза даже самого рассеянного прохожего обязательно останавливались на нем: такая у него была внешность. И прозвище к нему прилепилось подходящее - Старичок. Борода у Старичка - длинная, едва ли не до пояса, он никогда её не укорачивал, не расчесывал и не мыл, от возраста она пожелтела, а кое-где вообще пошла в ядовитую зелень, будто бы подернулась плесенью, лицо восковое, в прозрачность, но на щеках почти всегда играл живой юношеский румянец, а слезящиеся полувоспаленные глаза иногда вдруг вмиг делались сухими и жесткими от некоего внутреннего кипения, от страшной ярости, неожиданно вспыхнувшей в нем, и тогда человеку наблюдательному на ум обязательно приходило: "А характер-то у Старичка - перец! Когда спит зубами к стенке с палкой можно пройти мимо".