Семейство Борджа
Шрифт:
Однако случилось так, что за время подготовки обеих сторон к генеральному сражению швейцарский ландтаг, узнав, что жители одних и тех же кантонов собираются вцепиться друг другу в глотки, приказал всем своим подданным, находящимся на службе у герцога Миланского и французского короля, нарушить взятые обязательства и вернуться на родину. Но за два месяца, прошедших между сдачей Новары и подходом к ней французов, положение изменилось, поскольку казна Лодовико Сфорца иссякла. Швейцарцы, находившиеся в том и другом лагере, снова снеслись между собою, и на сей раз оказалось, что благодаря деньгам Людовика XII теперь уже швейцарцы, служащие у французов, получают лучшее питание и жалованье. А почтенные гельветы, с тех пор как перестали сражаться за собственную свободу, очень хорошо знали цену своей крови и не проливали ни капли, если не получали взамен золото, и в результате, предав сперва Ива д’Алегра, они решили теперь предать Лодовико. В то время как набранные бальи Дижона рекруты, несмотря на запрет своего ландтага, твердо стояли под французскими знаменами, сподвижники Лодовико объявили, что, сражаясь против своих братьев, они окажутся в положении людей, взбунтовавшихся против собственного государства, и, следовательно, им будет угрожать жестокая кара, но они согласны пойти на риск, если им немедленно будет выплачено задержанное жалованье. Герцог, без дуката в кармане, отрезанный от своей столицы, путь к которой могла ему открыть лишь победа, пообещал швейцарцам выплатить задолженное жалованье в двойном размере, лишь бы только они согласились сделать вместе с ним последнее усилие. К несчастью, выполнение этого обещания зависело от исхода битвы, и швейцарцы заявили, что слишком чтут свою родину, чтобы не подчиняться ее приказам, и слишком любят своих братьев, чтобы бесплатно проливать их кровь, а поэтому Сфорца не должен более на них рассчитывать, так как на следующий день они намерены отправиться домой, в свои кантоны. Тогда герцог, видя, что все пропало, принялся, взывая к их чести, умолять, чтобы они хотя бы позаботились о его безопасности и включили его спасение в качестве одного из условий своей капитуляции. Швейцарцы ответили, что такая капитуляция не исключена, но тогда они лишатся преимуществ, на которые вправе рассчитывать в качестве компенсации за невыплаченное жалованье. Однако в конце концов их тронули мольбы бывшего предводителя, и они предложили спрятать его в своих рядах, переодев в швейцарское платье. Правда, сделать это было практически невозможно: Сфорца был уже стар и мал ростом, и его без труда заметили бы среди людей, старшему из которых не стукнуло еще и тридцати, а самый низкорослый был ростом в пять футов и шесть дюймов. Но это оставалось единственным путем к спасению, поэтому Сфорца стал думать и наконец придумал, как им воспользоваться. Он решил переодеться кордельером и сесть верхом на какую-нибудь плохонькую лошадку, чтобы сойти за капеллана швейцарцев, а Галеаццо Сан-Северино и двое его братьев, служивших у герцога командирами, должны были надеть солдатское платье и незамеченными пройти среди швейцарцев, поскольку все трое отличались высоким ростом.
Едва это решение было принято, как герцог узнал, что Тривульцио и швейцарцы уже подписали капитуляцию. Они, никак не обговорив освобождение герцога и его генералов, должны были назавтра пройти вместе с оружием и обозом через ряды французских солдат, поэтому бедняге Лодовико и его военачальникам оставалось лишь уповать на маскировку. Так они и сделали. Сан-Северино с братьями встал в ряды пехоты, а Сфорца, в монашеской рясе, с капюшоном, надвинутым по самые брови, занял место в обозе.
Войско двинулось в путь, но швейцарцы, заработав на собственной крови, решили подзаработать и на чести. Французы были предупреждены относительно маскарада, узнали всех четверых, а Сфорца был арестован лично Ла Тремуйлем.
Кажется, за это предательство швейцарцы получили город Беллинцону, который раньше принадлежал французам и который они заняли по пути к себе в горы; впоследствии Людовик XII и не пытался его у них отнять.
Оставшийся в Милане Асканио Сфорца, узнав о гнусном предательстве, решил, что его карта бита и что ему лучше всего бежать самому, прежде чем бывшие подданные его брата, поддавшись очередной перемене в настроении, не возьмут его в плен, чтобы такою ценой купить себе прощение. Поэтому он вместе с главными руководителями гибеллинской знати бежал ночью, направив свои стопы в сторону Пьяченцы, желая через нее попасть в Неаполь. Однако, добравшись до Ривольты, он вспомнил, что в этом городе у него есть друг детства по имени Коррадо Ландо, которого в дни своего могущества он осыпал благодеяниями, и, поскольку беглецы были утомлены до крайности, решил попросить у него ночлега. Коррадо принял их с живейшей радостью и предоставил в их распоряжение свой дом и слуг. Но едва беглецы уснули, как он тут же послал гонца в Пьяченцу, дабы сообщить Карло Орсини, начальнику венецианского гарнизона, что готов отдать в его руки Асканио и главных военачальников миланской армии. Карло Орсини, не желая никому поручать столь ответственную вылазку, вскочил в седло и с двадцатью пятью солдатами окружил дом Коррадо, после чего вошел с мечом в руке в комнату, где спал кардинал Асканио с товарищами, и те, вырванные из объятий сна, сдались без сопротивления. Пленники были препровождены в Венецию, однако по требованию Людовика XII позже доставлены к нему.
Таким образом, в руках французского короля оказались Лодовико и Асканио Сфорца, племянник великого Франческо Сфорца по имени Эрмесо, двое побочных детей, которых звали Алессандро и Контино, а также Франческо, сын несчастного Джан Галеаццо, отравленного собственным дядей.
Людовик XII, желая одним махом расправиться со всем семейством, принудил Франческо удалиться в монастырь, бросил Алессандро, Контино и Эрмесо в тюрьму, заточил кардинала Асканио в Буржской башне и, переведя несчастного Лодовико из крепости Пьерансиз в Лис-Сен-Жорж, в конце концов водворил его в замок Лош, где тот, проведя десять лет в полном одиночестве и убожестве, умер, проклиная день и час, когда в голову ему пришла мысль призвать французов в Италию.
Весть о пленении Лодовико и его родичей вызвала в Риме бурное ликование: поскольку силы захватчиков сосредоточились в герцогстве Миланском, могущество святейшего престола в Романье стало безраздельным, и ничто больше не мешало завоеваниям Чезаре. Гонцы, принесшие это известие, получили богатые подарки, а самое новость под звуки барабанов и труб объявили по всему Риму. Моментально повсюду зазвучал клич Людовика XII: «Франция! Франция!», равно как и клич семейства Орсини: «Orso! Orso!»; [57] вечером на всех улицах зажглась иллюминация – как после взятия Константинополя или Иерусалима. Со своей стороны папа устроил для народа гулянье и фейерверк, нимало не заботясь о том, что происходило это в Страстную неделю и что на всеобщее отпущение грехов в Рим съехалось более двухсот тысяч человек – настолько мирские интересы его семейства были ему важнее духовных интересов подданных.
57
«Медведь! Медведь!» (ит.); в гербе Орсини был изображен медведь.
Деньги – вот единственное, чего не хватало папе и его сыну для осуществления своих замыслов, основанных на дружбе и союзничестве с Людовиком XII, но Александр был не из тех, кого могла смутить такая безделица. Правда, все бенефиции были уже проданы, обычные и чрезвычайные налоги собраны вперед за весь год, да и наследства кардиналов и прелатов уже мало помогали, поскольку самые богатые из них были отравлены; однако у Александра оставались в запасе иные средства – пусть необычные, зато весьма действенные.
Начал он с того, что распространил слух, будто турки замыслили поход против христиан и будто из верных источников ему известно, что этим летом Баязид непременно высадится с двумя громадными армиями в Романье и Калабрии. В связи с этим папа издал две буллы: согласно первой, ему должна была быть отдана десятая часть церковных доходов по всей Европе, какими бы они ни были; вторая же обязывала евреев заплатить в папскую казну такую же сумму, причем в обеих буллах содержалась угроза отлучить от церкви тех, кто откажется выполнять предписанное или попытается оказать сопротивление.
Затем папа занялся продажей индульгенций, чего до сих пор никогда не было. Индульгенции требовались тем, кто по состоянию здоровья или же из-за занятости не могли явиться в Рим на всеобщее отпущение грехов: купив индульгенцию, человек мог оставаться на месте и за третью часть суммы, в которую ему обошлось бы путешествие, получал точно такое же полное отпущение грехов, как если бы совершил паломничество. Для сбора этого своеобразного налога была организована целая армия продавцов индульгенций, во главе которой поставили некоего Лодовико делла Торре. Благодаря этому в папскую казну поступали совершенно невообразимые суммы; для примера можно сказать, что лишь с Венецианской республики Александр получил семьсот девяносто девять тысяч золотых ливров.
Между тем турки и в самом деле произвели несколько угрожающих маневров со стороны Венгрии; венецианцы, испугавшись, как бы неверные на них не напали, попросили у папы помощи, и Александр повелел, чтобы в полдень во всем его государстве читали «Ave Maria», дабы умолить Господа отвратить опасность от светлейшей республики. Это была единственная помощь, какую венецианцы получили от его святейшества взамен семисот девяноста девяти тысяч золотых ливров.
Однако Господь, казалось, захотел внушить своему необычному наместнику, что ему не по душе такие насмешки над святынями: в канун Петрова дня, когда Александр проходил мимо колокольни, направляясь к кафедре для благословения, откуда-то сверху сорвался громадный кусок железа и рухнул у его ног. Но словно для хорошей взбучки одного предупреждения было недостаточно, на следующий день, в праздник Святого Петра, папе было сделано еще одно. Сидя в одном из своих покоев с кардиналом Капуано и его высокопреосвященством Пото, тайным камерарием, папа увидел на небе такую черную тучу, что, опасаясь грозы, велел своим собеседникам затворить окно. Александр не ошибся: едва они выполнили его просьбу, как сильнейший порыв ветра опрокинул самую высокую трубу дворца, которая, словно вырванное с корнем дерево, рухнула на крышу, проломила ее и, пробив потолок, упала прямо в комнату, где сидел папа. Весь дворец содрогнулся; услышав грохот, кардинал Капуано и его высокопреосвященство Пото обернулись и, видя, что комната полна пыли и обломков, вспрыгнули на подоконник, крича придверникам: «Папа мертв! Папа мертв!» На крик прибежали люди и обнаружили под обломками троих людей: один был уже мертв, а два других при смерти. Мертвецом оказался сиенский дворянин по имени Лоренцо Киджи, а умирающими – два ватиканских прислужника: они проходили этажом выше и провалились вместе с трубой. Но Александра нигде не могли найти; его звали не переставая, но, так как он не откликался, вскоре появилось подозрение, что он погиб, быстро распространившееся по всему городу. Однако через некоторое время Александр, который потерял сознание и уже начал приходить в себя, застонал, и его наконец нашли – оглушенного и всего израненного; впрочем, все раны оказались нетяжелыми. Папу спасло буквально чудо: от потолочной балки, сломавшейся пополам, в противоположных стенах остались торчать два куска, и один из них образовал нечто вроде крыши над папским троном, так что папа, сидевший на нем, получил лишь несколько ушибов.
Две противоречащие друг другу вести – о скоропостижной смерти и чудесном спасении папы – быстро облетели весь Рим, и герцог Валентинуа, опасаясь, что любой несчастный случай с папой может повлиять на его судьбу, примчался в Ватикан, дабы своими глазами убедиться, что все в порядке. Сам же Александр, желая публично возблагодарить небеса за чудесное спасение, в тот же день отправился, сидя на своем троне, который несли два лакея, два конюха и два стремянных и сопровождали многочисленные прелаты и латники, в церковь Санта-Мария-дель-Пополо, где были похоронены герцог Гандийский и Джованни Борджа: то ли в сердце у него еще оставались остатки любви к ним, то ли захотелось вспомнить о нечестивой любви к своей конкубине Ваноцце – та в виде статуи Богородицы была выставлена для благоговейного созерцания верующих в небольшом приделе по левую руку от главного алтаря. Оказавшись подле алтаря, папа преподнес в дар церкви великолепную чашу, в которой лежали триста золотых экю и которую он на глазах у всех сиенских кардиналов опорожнил в серебряный дискос, к вящему удовлетворению собственного тщеславия.