Семейство видящих
Шрифт:
То, что они рассказывали в этой психотерапевтической группе – ну это было слишком откровенно. Слишком личное, я не стала бы так откровенничать даже с близкими подругами, не то что с незнакомыми людьми. Если бы у меня были близкие подруги. Всё равно, что нижнее белье перед незнакомыми людьми выворачивать.
– Может, поделишься, Яна? – окликнула меня психотерапевт, ведущая группы, – что привело тебя сюда?
– Меня сюда привело направление психотерапевта сразу же после первичного приема, – ответила я, – на мой взгляд, врач халатно подошел к своим обязанностям, и поставил предположительный диагноз наспех. Для галочки, лишь бы отделаться.
Я замолчала.
– Продолжай, – кивала психотерапевт, как китайский болванчик.
– Я закончила. Мне больше нечего сказать.
– Кто следующий? – не стала настаивать ведущая группы, женщина, похожая на кассиршу из гипермаркета. Высветленные волосы были собраны то ли в пучок, то ли в хвостик, с лица не сходила машинальная улыбка сотрудницы сферы сервиса, из-за тугого пояса юбки на месте талии собрались складочки жира, делая ее похожей на гусеницу.
– Я, если можно, – подняла руку болезненного вида барышня лет двадцати с очень бледной кожей.
Психотерапевт повернула к ней участливое лицо с неизменной фальшивой улыбкой, и кивнула:
– Конечно, Виктория, мы с удовольствием тебя выслушаем.
Виктория нудно и монотонно рассказала свою историю про чувство вины, которое не покидает ее уже почти год. Как только проснется, весь день, перед сном, какие-то навязчивые мысли. Ее голос, набирающий громкость в процессе этой речи, вдруг сорвался. Виктория уткнула свое бледное личико в сложенные ладони и разрыдалась. Я так и не поняла, в чем она себя виноватит, но, похоже, это никого особенно и не волновало. Психотерапевт снова предложила желающим высказаться и рассказать о своих чувствах.
Следом за болезненной Викторией выговориться захотела Лидия со своей историей третьего развода. Дородная Лидия, напротив, дышала крестьянской свежестью и здоровьем. Щеки ее алели, огромная грудь вздымалась, голос был глубоким и утробным. Она переживала, что причина разводов в ней. Вернее, лишь допускала эту мысль. Потому что – в третий раз. И идти в новое уже не хочется, а зачем? Нарваться на четвертый неудачный брак? Словом, Лидия чувствовала себя в тупике. И в апатии. Потому что нет надежды, уже устала верить в светлое будущее. Одна черная полоса за другой, сколько бы Лидия не старалась устаканить свою жизнь. Навести порядок. И, если дело действительно в ней, то как с этим бороться? Менять себя? Нет, с этим Лидия не согласна. Это не с ней что-то не так, это с ними что-то не так. С бывшими мужьями. Настоящих мужчин уже что, не осталось? Лидия начала приводить примеры конфликтов из прошлой семейной жизни, призывая подтвердить, что она была права и иначе было нельзя.
Это было выше моих сил, после первых трех подробных историй Лидии в лицах я решила потихонечку улизнуть. Лидия продолжала рассказывать, и это были истории еще только ее первого брака. Если у меня и правда депрессия, то уж лучше пусть останется со мной, чем слушать всякий бред от каждого нытика из группы в четырнадцать человек, не считая меня. Они же явно клинические. Не думаю, что выслушивание чужого скулежа хоть как-то поможет. К тому же, я торопилась на работу. Сказала, что иду на обед, а прошло уже полтора часа. Я подняла руку и шепотом спросила у ведущей группы разрешение выйти на минутку, забрала ветровку, сумку и больше туда не вернулась.
Вечером после работы я направилась искать художника-портретиста, надеясь, что найду его на том же месте на пятачке. Вечерело, пятачок почти опустел, часть портретистов уже ушли, другие собирали свои мольберты. Но тот, что писал портрет с меня, так и сидел на своем стульчике, озираясь, осматривая прохожих и усмехаясь.
– Привет. Помнишь меня? – спросила я, подойдя вплотную.
Он оглядел меня с головы до ног.
– А должен?
– Ты рисовал с меня портрет неделю или полторы назад.
– Я каждый день рисую двадцать-тридцать портретов, думаешь, каждого запоминаю?
– А, неважно. Ты изобразил меня какой-то ведьмой. Сказал, что увидел во мне подавленный гнев. Я надеялась, ты подскажешь, что мне дальше с этим делать. Ну, с этим подавленным гневом, который ты во мне увидел своим третьим глазом Шивы.
– Избавляться, вероятно, – протянул он, немного подумав, – от своего гнева. Высвобождать и избавляться.
– Спасибо за очевидный совет, – с сарказмом ответила я, – очень помог. И без тебя бы догадалась, что нужно высвобождать и избавляться. Я спрашиваю – как?
Художник усмехнулся. Эта его привычка поминутно усмехаться уже начала немного выбешивать.
– Я не психолог, лишь художник. Могу написать еще один портрет со скидкой. Возьму половину стоимости. Смеркается, других желающих сегодня уже не будет. Так что присаживайся.
– Нет, спасибо. Одного портрета мне вполне хватит. Давай я лучше угощу тебя пивом. Будешь?
– Ты что, клеишь меня?
– Больно ты нужен. Поболтать хочу. По душам, но не слишком. Так, по верхушкам, о пустяках всяких.
– Ну, разве что о пустяках, – степенно согласился он. Будто величайшее одолжение сделал.
Художник собрал свой мольберт, и мы переместились в открытый бар неподалеку. Я какое-то время смотрела на розовеющий на горизонте закат. Было красиво. Душа будто распускалась от этого зрелища. Потом повернулась к художнику. Он пристально смотрел на меня, потягивая пиво и ожидая, когда я начну.
– А как давно ты начал рисовать портреты? – спросила я, – эти вот портреты с твоей интерпретацией, я имею в виду.
– Я сразу стал рисовать так, как вижу, с детства. Видеть по-другому – это у меня наследственное. Моя мать говорит, что мы – видящие, она тоже видит мир и людей немного не так, как остальные. То ли у нас искаженное восприятие, то ли у окружающих. Но я думаю, что наше видение – верное. У младшего брата тоже этот дар. Он ведет себя, как юродивый, целыми днями болтается по городу, собирает мелочь и раздает непрошенные советы людям. Такая вот семейка, – он снова криво усмехнулся.
Я аккуратно отхлебнула пиво, предварительно подув на пену.