Шрифт:
I
Потоки дождя заливали оконные стекла. Водосточные трубы гудели на все голоса. С пустынной улицы в комнату струился серый свет. Было десять часов утра, а казалось, вот-вот наступит вечер. Издалека донесся рожок продавца рыбы. Мадлен зажгла настольную лампу. В ненастные дни городок навевал тоску, и все же ее нисколько не тянуло в Париж. Да и Франсуаза не слишком настойчиво звала ее в своем письме. Какое-то странное письмо, написанное словно в смятении. Мадлен получила его утром и то и дело мысленно к нему возвращалась. Отрывочные фразы, туманные выражения, многоточия… То ли Франсуаза чем-то вправду расстроена и не решается об этом сказать, то ли она просто томится без причины, как многие в ее возрасте. Так или иначе, после того, что произошло месяц назад, Мадлен решила не появляться на улице Бонапарта без приглашения брата. Раз уж он осмелился заявить ей, чтобы она не вмешивалась в его семейные дела, она не поедет к нему, пока он не признает, что был неправ. Правда, Франсуаза писала, что отец вылетел на неделю в Лондон. И все равно она не воспользуется его отсутствием и не станет навязываться! Она слишком горда, ей не пристало тайком встречаться с детьми брата. К тому же у нее и дома дел хватает. С тех пор как старая Мели стала приходить только два раза в неделю, все хозяйство легло на ее плечи.
Суконка скользила по крышке ларя, точно по зеркалу.
Мадлен откинула волосы со лба, отступила на три шага, прислонилась спиной к стене и закурила. Слегка прищурившись, она оглядела результаты своих трудов. Никаких сомнений: перестановка нарушила гармонию. Всякий раз, когда она пыталась что-то изменить, она убеждалась, что прежде было лучше. Это жилище, которое уже нельзя было сделать красивее, внушало ей нечто вроде любовной досады. Целых три года она билась в погоне за ускользающим совершенством. В первое время жила в маленькой комнате на втором этаже, чуть свет надевала комбинезон, шерстяную безрукавку и спускалась вниз, чтобы руководить перестройкой. В полдень выпивала глоток кальвадоса с рабочими, нанятыми тут же поблизости. Что ни день, то одна, то другая задача требовала разрешения. Самой удачной затеей Мадлен оказалась винтовая лестница посреди просторной и единственной комнаты нижнего этажа. Только верхние ее балясины были XVIII века, но столяр Плэж из Канапвиля искусно вытесал остальные из старых дубовых бревен, которые он раздобыл, когда сносили дом по соседству, и теперь вся лестница выглядела старинной. Благородная и массивная, с резными перилами и узкими веерообразными ступенями, лестница скрывала заднюю часть комнаты, отведенную под кухню. За черными железными створками находились кухонная раковина и плита. Котел помещался в стенном шкафу. Радиоприемник, проигрыватель и телефон прятались в нише, за дверцами тоже старинной работы.
Мадлен оттащила ларь на прежнее место. Больше нет смысла его трогать! Шкаф, стол и скамьи также пусть остаются на своих местах… Взгляд ее с гордостью задержался на высоком камине, несомненно ровеснике дома. Сложенный из простого белого камня, он поистине был памятником эпохи. Надпись на плите, вмазанной в основание очага, гласила: «Сработано мною, Жаном Гийо, для кюре нашего прихода господина аббата Эроса в лето от Рождества Христова 1783». В тихие минуты Мадлен нередко представляла себе этого аббата перед камином с требником в руках и кошкой на коленях. А сколько сомнений и тревог пережила она, пока прилаживались резные деревянные панели, грубо отесанные потолочные балки! И все же ее упорство одержало победу! Понемногу, с большой осторожностью ей удалось вернуть старому дому священника первоначальный вид. И вот в прошлом году господин Кормье, архитектор из Общества охраны исторических памятников, оказавшись проездом в здешних краях, с похвалой отозвался о плодах ее усилий. Все время, пока реставрировался дом, Мадлен не знала ни минуты покоя, словно ей приходилось заботиться о ком-то, кто постоянно требовал ее внимания. И может быть, среди всей этой утвари и камней, которые она выбирала и прилаживала по своему вкусу, она была счастливее, чем в пору замужества. Она вступила в брак без любви, лишь из чувства дружеской привязанности. После года однообразной супружеской жизни без туч, без бурь и озарений началась война. О том, что Юбер убит под Дюнкерком, Мадлен узнала через три месяца. Ее горе казалось ей такой же условностью, как и соболезнования, которые она принимала. Надев траур по погибшему герою, она не могла избавиться от ощущения, будто обманывает окружающих. От замужества осталось скромное, но достаточное для жизни состояние, вверенное заботам нотариуса, и неблагозвучное имя — госпожа Горже. Насколько приятнее для слуха была ее девичья фамилия Эглетьер! Поработав некоторое время секретаршей в различных комитетах и обществах, она поступила продавщицей в антикварный магазин Метивье на Левом берегу. Здесь она овладела секретами этой профессии и, если бы не интриги второй жены Метивье, по-прежнему служила бы у него. Нет ничего хуже, чем стать незаменимой там, где распоряжаются два хозяина. В конце концов склоки наскучили ей, она ушла из магазина и перебралась в местечко Тук, близ Довиля. Там она приобрела почти задаром красивый, но разрушающийся дом, расположенный в саду бездействующей церкви. На следующий год Мадлен взяла в аренду магазин в доме через улицу и открыла торговлю антикварными, а вернее подержанными, вещами. Если не считать летнего времени, покупателей было мало. Из своего окна сквозь завесу дождя Мадлен видела запертые двери и неизменную табличку: «Просьба постучать в дверь напротив». В витрине красовались прелестный круглый столик времен Людовика XVI, искусственный свадебный букет под стеклянным колпаком, серебряные табакерки, декоративная бронза, разные флаконы и в романтическом стиле чернильницы из парижского фарфора… Сама же она любила простую мебель, наивные безделушки, и они отвечали ей взаимностью. С годами Мадлен все больше убеждалась, что общение с вещами вполне заменяет ей общение с людьми. Так называемая мертвая материя наделена теплом и нежностью, которых лишено большинство людей, нужно только уметь видеть ее, к ней прикоснуться. Лишь тому, кто обрек себя на полное одиночество, дано наслаждение тихой беседой с вещами. Кончиками пальцев Мадлен прикоснулась к каминной полке. Она гладила прохладный, слегка вогнутый камень и думала о Франсуазе.
Докуренная почти до конца сигарета жгла ей губы. Она погасила окурок в пепельнице, надела очки и вытащила из кармана письмо:
«Как обидно, тетя Маду, что тебя в эту минуту нет рядом со мною! Я переживаю сейчас период какой-то дурацкой нерешительности. Меня пугает прыжок в неизвестность. Но с папой я не могу об этом говорить. Он мужчина и, конечно, поймет все неправильно. Мама же все больше от нас отдаляется, она поглощена своим счастьем. Приходится решать самой. А это очень трудно…»
Мадлен пожала плечами: что решать? Продолжать ли Франсуазе учиться в Институте восточных языков или же перейти в Сорбонну на отделение английского языка? Нет, тут наверняка что-то иное. Может быть, у нее роман? Но так трудно представить себе Франсуазу влюбленной. Слишком уж она рассудительна, невозмутима и к тому же малопривлекательна! Думая о ней, Мадлен вспоминала себя в том же возрасте, свое умытое мылом лицо, крепкое здоровье, прямодушие и усидчивость в занятиях. Подобные натуры находят счастье, лишь добровольно отрекаясь от любовных радостей, подумала Мадлен и закурила новую сигарету, втайне довольная тем, что ей самой уже не грозят сердечные бури. После смерти Юбера никто не занял его места. Мадлен с головой ушла в работу и воспитание племянников и даже не помышляла о новом замужестве. А о любовной связи и подавно. Впрочем, никто и не домогался ее благосклонности. Зато теперь она наконец свила гнездо по своему вкусу — из камня и дерева. Остервенение, с которым Мадлен без устали наводила лоск в своем доме, словно ожидая какого-нибудь принца, многим могло показаться маниакальным. А ведь люди посещали ее так редко, и были они так незначительны! За пять лет, что она тут обосновалась, брат и племянники навестили ее всего три раза. Между тем у нее были две прелестные комнаты для гостей. Если Франсуаза выйдет замуж, она сможет приезжать сюда на субботу и воскресенье с мужем и детьми… «Ах, теперешние дети — форменные дикари, они все переломают! Ну нет, Франсуаза сумеет воспитать своих детей. Я ей помогу. Они будут немного и моими. Впрочем, тут нельзя наперед загадывать». Мадлен познала это на собственном опыте. Когда Филипп развелся с женой, он попросил сестру заняться детьми, и ей казалось, что без нее им не обойтись. Материнское чувство захватило ее без остатка. Даниэлю было тогда два с половиной года, Франсуазе едва пошел пятый, а Жан-Марку минуло шесть. Около восьми лет она самозабвенно растила их и воспитывала. В это время она работала у Метивье только на половинном жалованье. И когда, уступая настояниям жены, антиквар подыскал себе новую помощницу, Мадлен, у которой доставало хлопот по дому, встретила это без огорчения. Заботы обступали ее со всех сторон! Надо было варить кашу, лечить аденоиды Франсуазы, следить, чтоб Даниэль не сосал палец, чтобы дети молились на ночь, учили уроки, не получали плохих отметок в школе, гуляли по воскресеньям… Затем в доме вдруг появилась новая хозяйка. Пришлось сматывать удочки. Разумеется, никто не сказал ей и слова благодарности. Что ж, это в порядке вещей. Горевали ли дети, разлучившись с нею? Вряд ли. Их жизнь шла своим чередом. Почти одновременно ей пришлось уйти от Метивье и съехать с квартиры на улице Бонапарта. Ни работы, ни своего угла. Дом в Туке стал для Мадлен прибежищем. Укрывшись в этой обители вдали от шумного мира, она без устали лелеяла свое жилище и свои воспоминания… Наконец-то она сообразила, что ей режет глаз: дверные ручки из кованого железа. Как некрасивы эти черные пятна на темном дереве! «Если я найду старинные медные, двери заиграют».
Уже полдень! Ей давно пора к морю, надо собрать немного раковин на пляже. Это ежедневная прогулка Мадлен, единственная разминка, к которой она еще себя принуждает. Вот уже лет восемь, как она толстеет. Сначала это ее огорчало, а теперь стало безразлично. Заботы о внешности давно уже оставили Мадлен, и она целыми днями ходила в брюках и свитере.
Пять минут спустя Мадлен уже была на улице в желтом плаще и надвинутой на самые брови зюйдвестке. Ветер и дождь с силой хлестали ее по лицу, не давая ни на чем сосредоточиться. Без единой мысли в голове она шла против холодного ветра; все в деревушке блестело от дождя: и крыши, и окна, и лужи. Ее малолитражка стояла на площади около бездействующей церкви. Мадлен протиснулась на сиденье, включила зажигание и задумчиво взглянула на залитое водой ветровое стекло, по которому мерно ходили щетки дворников.
К пляжу она подъехала в час отлива. Почти до горизонта, где вскипало и пенилось море, простиралась ровная, твердая и влажная пустыня. Меж продолговатых гладких камней змеились, устремляясь к морю, быстрые ручьи, оставляя в песке рыхлые следы, большие радужные лужи кишели крохотными рачками в прозрачном панцире. Лохматые черные водоросли, выброшенные на берег, были покрыты хлопьями пены, грязной, точно после стирки. В воздухе остро пахло водорослями и солью. Издалека доносился приглушенный рокот моря. В небе с криками кружили голодные чайки. У самой воды несколько человеческих фигурок с неясными, словно размытыми, очертаниями наклонялись и распрямлялись, что-то собирая. Мадлен подняла несколько раковин, наполовину ушедших в песок, вскрыла одну из них перочинным ножом и проглотила содержимое, почувствовав на миг аромат и вкус моря. Остальные она припрятала: пойдут на закуску. Попозже она заглянет в колбасную к Сильвестру. Там продается чудесный деревенский паштет!.. Конечно, это не самая подходящая еда для тех, кто заботится о талии. Но у нее никогда не хватит мужества отказаться от удовольствия вкусно поесть. Да и ради кого, спрашивается? Она позавтракает на скорую руку, выпьет у камина крепкого горячего кофе с рюмочкой кальвадоса… Потом возьмется за свое вышивание — большой букет красных и желтых увядающих цветов, — поставит пластинку, что-нибудь из Баха или Моцарта, и час потечет за часом, неторопливо, до самого вечера, среди милых ее сердцу и преданных ей вещей. Внезапно ход ее мыслей прервался. Мадлен посмотрела вокруг. Куда ни бросишь взгляд — безлюдье, серость, дождь, песок, вода… Что она тут делает, на этом берегу, с корзиной в руках? Острая тревога охватила ее. Позвонить Франсуазе? Нет, по телефону всего не скажешь. Есть вещи, о которых говорят только с глазу на глаз. Поехать туда, расспросить обо всем, разузнать во что бы то ни стало…
Она вытряхнула раковины из корзины и повернула обратно. Ветер дул ей в спину. На плотном песке ноги почти не оставляли следов. Она вскочила в машину, вернулась домой, быстро собрала чемодан. Такие внезапные поездки в Париж вошли у нее в привычку. Она снова вышла, одетая по-городскому, с зонтом в руке, заперла на два оборота двери дома, бросила чемодан на заднее сиденье, решительно схватилась за руль и ринулась в дождь. По вымытому ливнем шоссе тянулись вереницей тяжелые грузовики. Она постепенно обогнала их один за другим. И теперь думала только о Франсуазе.
II
Капли шлепаются на банановые листья с совсем особым, неповторимым звуком. Вот уже трое суток раздается эта однообразная барабанная дробь, отупляющая, точно завывания колдуна. Стоя на пороге хижины, Даниэль пытается разглядеть сквозь пелену дождя тропический лес, в тайну которого он поклялся проникнуть. Внезапно ливень утихает, небо проясняется, окутанный дрожащей дымкой испарений, проступает окрестный пейзаж. Перед выходом нужно наскоро закусить горстью риса и сахарным тростником. А издалека уже слышатся звуки тамтама и тыквенных погремушек. Это сигнал. Отряд трогается в путь вслед за проводником, чернокожим атлетом в набедренной повязке из сухой травы. Вооружившись топориком, он прорубает проход в стене сплошных зарослей. Перерубленные лианы, а иной раз и змеи падают под ноги. Даниэль ступает по мягкому месиву из перегнивших листьев, насекомых и грязи. Со всех сторон доносятся пронзительные крики птиц, визг обезьян, рычание хищных зверей…