Семья Горбатовых. Часть первая
Шрифт:
Ему это удалось. Возвратясь вечером от Симолина, он приготовил письма в Петербург. Но, окончив эти занятия, всецело предался своим ощущениям и заснул только на заре.
В первый раз после двух месяцев тревоги и тоски счастливая улыбка мелькала на его сонном лице, щеки его горели, губы шептали что-то — видно, и во сне он переживал свое счастье.
Дверь спальни тихонько скрипнула, приотворилась, и в полумраке обрисовалась крошечная фигурка Моськи. Карлик подошел к окну, вскарабкался на кресло и стал раздвигать занавес.
— Ишь ты, как заспался, — шептал он, — это его, видно, к погоде… Вишь, дождик-то так и поливает!.. Все небо обложило… Да уж денек! Чем-то кончится?..
Открыв занавес, карлик подошел к высокой кровати Сергея, взобрался на табуретку, а оттуда уже на мягкую перину и стал тихонько щекотать Сергея, как всегда это делал, когда нужно было будить его.
— Вставай, батюшка, вставай, дитятко! — нежно и ласково говорил карлик.
Сергей открыл глаза.
— А? Что, Степаныч? Разве поздно?
— Поздно, батюшка, десять часов уже скоро.
Сергей лениво потянулся, потом вдруг схватил себя за голову. Он вспомнил все, сердце его безумно застучало, глаза загорелись счастьем. Он обнял карлика и стал целовать его крохотное сморщенное личико.
Моська был ему теперь самым близким, самым родным человеком, и хотелось ему крикнуть этому старому другу:
«Степаныч я счастлив, я счастлив, как никогда не был!..»
Но он удержался и только целовал карлика. У Моськи даже радостные слезы на глазах показались от этой ласки.
— Батюшка, Сереженька!..
Он стал ловить его руки, покрывая их поцелуями. Но вдруг ему стало тяжело, грустно и страшно.
— Сереженька, золотой, вставай, — сказал он, соскальзывая с высокой кровати и подавая Сергею чулки и башмаки, — ведь недаром же я тебя бужу-то! Не стал бы тревожить твою милость, видя, что спишь так сладко, а вот побоялся, что серчать будешь, коли не разбужу. Дело-то, видишь ты, сегодня совсем неладно!..
— Что неладно? Что такое?
— Да ведь чуяло мое сердце, что не на радость мы сюда едем… Недаром, как въехали в этот проклятый Париж, так меня тоска охватила… И давно уж я вижу, что дело совсем дрянь — вот и стряслась беда…
— Степаныч, говори прямо, что такое? Когда ты эту манеру бросишь тянуть да пугать?!
— Что такое?! — мрачно пропищал карлик. — А то, что народ ихний нынче по улицам бунтует.
Сергей поспешно подошел к окну.
Сквозь серую мглу окладного осеннего дождя он увидел по улицам толпу, беспорядочно спешившую куда-то по одному направлению. И это уж не был тот спокойный, веселый народ, которым он любовался вчера при ласковом блеске солнца. Сразу было заметно что-то необычайное в этом движении — люди бежали будто на пожар; то и дело доносились дикие крики.
— Куда же это они? Не слыхал ли, Степаныч, что такое?
— Говорю, бунтуют. А бегут они в Пале-Рояль, там с раннего утра народу видимо-невидимо. Одевайся, батюшка, я тебе сию минуту шоколаду принесу — давно уж готов, а как будешь ты одеваться да кушать, так я и расскажу тебе, что знаю.
Моська поспешно вышел из спальни и через минуту вернулся, таща маленький серебряный поднос с шоколадом и печеньем.
— Я, сударь-батюшка, все это доподлинно знаю, — запищал он. — Что мне тут сидеть дома-то одному, когда из Версаля приезжаем? Как тебя нет, я по улицам и шляюсь… недаром ведь их басурманскому языку научился — все ведь понимаю, с кем хочешь говорить могу. Потаскался-таки по этому Парижу, теперича, почитай, не хуже Питера его знаю. Нечего сказать — народец! Город, что и говорить, важный — ровно в сказке какой!.. Только и бедноты же здесь, срамоты всякой!.. Боже ты мой милостивый! Кабы не своими глазами видел, то и в жизнь не поверил бы, родному отцу бы не поверил — такое тут творится… Прости Господи, такого наслышался, что как и вспомнишь, так все нутро воротит… Я с ними хитрю, беру грех на душу, дурачка разыгрываю — не раз надо мною потешались, а все же худа мне до сей поры от них не бывало… Нынче чем свет поднялся я, вышел на улицу, народ бежит, и я за народом. Куда, мол? — в Пале-Рояль… И я туда же, да дорогой все и разведал. Слышь ты, нонче в Версаль к королю народ кинется хлеба просить… хлеба, мол, нету, с голоду помираем. А какой тут хлеб, какой с голоду?! Просто бунтуют, подбили их злодеи.
Сергей с ужасом взглянул на Моську.
— В Версаль? К королю?!
Он понял все — клубные ораторы и демагоги, авторы зажигательных статей в ежедневно появлявшихся листках добились своего. Сергей получал эти постоянно нарождавшиеся газеты и листки, читал их. Он окончательно простился со своими прежними иллюзиями и увидел, что во имя священных принципов справедливости и братства творилось величайшее, отвратительнейшее зло, эксплуатировались народные страсти и невежество. Сначала эти газетки, эти листки казались ему неопасными. Это был народ трескучих фраз, в которых не замечалось ни искреннего убеждения, ни таланта. Но, видно, листки возымели свое действие, видно, авторы их знали, что делают… «Народ, такой народ — опьяненный, бессмысленный — в Версаль! — думалось Сергею. — Где же это новая Национальная гвардия? Что все это, наконец, значит, к чему все это клонится?!»
Сергею почти не удавалось среди той жизни, в которую он был вовлечен, наблюдать народное настроение. Рено почти не являлся в последнее время, а если и являлся, то на самый короткий срок, чтобы проведать своего бывшего воспитанника. И с каждым таким свиданием Сергею казалось, что Рено все более и более изменяется, что он не тот, каким был прежде. Он будто в лихорадке, будто заговаривается… Начнет Сергей спрашивать — он вдруг замолчит, не договаривает, что-то скрывает.
А то вдруг схватится за голову, жмет Сергею руку, странно на него смотрит.
— Да что, — в волнении говорит он, — жизнь кипит, жизнь всесильна и поневоле нужно уступать ей… Гроза страшна пока бушует, но она неизбежна и очищает воздух…
— Рено, вы говорите загадками… Где вы? Что делаете? Зачем вы это от меня скрываете? — тревожно спрашивал его Сергей.
Француз тихо качал головой.
— Я делаю то, что мне должно делать, но я убедился, мой друг, что дороги наши расходятся. Я прежде об этом не думал, не предполагал возможности этого, а между тем это так, и я не зову вас за собою. С меня довольно сознания, что на том пути, по которому вы идете, вы всегда останетесь незапятнанны. Теперь мое дело будет вовремя предостеречь вас, вовремя сказать вам, когда нужно удалиться отсюда. Не изумляйтесь словам моим, не изумляйтесь, что в них так мало общего с прежним, с тем, что я говорил когда-то. Что делать — тогда я не понимал многого. А вот теперь пришлось понять… не спрашивайте меня больше!..
И Рено, задумчивый, мечтательный и рассеянный, уходил от Сергея.
В другое время, при других обстоятельствах Сергей, конечно, его так не оставил бы, но в эти дни, когда он был почти всецело поглощен новой жизнью своего сердца, безумным, страстным чувством, наполнившим его, он отпускал Рено и сейчас же переставал думать о его загадочных словах.
Однако, как он ни был поглощен своею сердечною жизнью, известие, принесенное карликом в это утро, на него сильно подействовало. Народная толпа стремится в Версаль. Мало ли чем это может кончиться, а ведь там Мари, ей, может быть, грозит опасность… Нужно узнать в чем дело, нужно самому убедиться, предупредить опасность.