Семья Рубанюк
Шрифт:
Василинка повернула к нему укутанное до бровей лицо, высвободила рот.
— Замерз? — спросила она.
— Морозец хваткий. Покалывает.
— А мне байдуже.
— У тебя кровь молодая.
— Ох, тоже мне старичок!
У скирд задержались недолго. Глухонемой Данило Черненко и еще один дед, в заячьей шапке, быстро навалили на сани гору пахнущего прелью сена. Иван Остапович взял вилы, кинул несколько больших ворохов.
Старик в заячьей шапке, учтиво покашливая, сказал:
— С недельку навильником пошвырять, Иван Остапович, добрый скирдоправ будете.
— А
— И сейчас ничего, — свеликодушничал дед.
Покурили… Когда отъехали и свернули на степную дорогу, Иван Остапович, сидевший рядом с Василинкой, сказал:
— Быки пусть плетутся, а ты мне про себя рассказывай. Мы с тобой по-настоящему и не поговорили.
— А что мне рассказывать? Вроде нечего.
— Какие у тебя жизненные планы? Когда на свадьбу приезжать?
Василинка задорно взглянула из-под платка карими глазами, усмехнулась.
— На тот год об эту пору.
— Учиться не собираешься? Ты ведь и десятилетку не закончила?
— Семь зим только и походила… потом война.
Лицо девушки потускнело. Помолчав, она сказала:
— Я добре в школе училась, отличницей. А когда в Германию угнали, мои занятия никому Не нужны были.
— Сейчас пригодятся.
— Мне надо на курсы какие-нибудь… агрономические…
— Пошлют. Колхозное правление ведь многих посылает.
— Батько советует на садовода учиться.
— Что ж, интересное дело. Батько — садовод, брат — садовод…
— Я и сама не против. Трошки колхоз поднимем, разбогатеет он, поеду…
Василинка заговорила вдруг горячо и страстно:
— Если б ты знал, как охотно работается! Люди один впереди другого стараются, потому что видят: колхозу лучше, и им легче становится, и все можно сделать… Не умею я понятно сказать… Посмотрели мы, как на чужбине. Там же какие-то жадные, абы себе побольше, в свою кладовочку. Такая нудная жизнь! Я, бывало, лежу ночью, думаю: «Как можно так?» И, знаешь, они со мной как с собакой — на дерюжке спать кладут, из паршивого казанка кормят, а мне их жалко. Они же не живут, а только едят да спят. Лежу, бывало, ночью, хозяева храпят, а я мечтаю себе. Вот прогонят наши фашистов с Украины, настроят всего еще лучше, чем до войны было: и хаты красивые и театры там, клубы, техникумы в селах, дороги, комбайнов чтоб много было, тракторов, скота разного, машин… Да богаче нас никто не будет! Нехай тогда с какого угодно государства приезжают поглядеть. И так хочется, чтоб скорей все это было! Никакой работы не боишься. Пусть она самая тяжелая.
Иван Остапович слушал сестру, не перебивая. В ее рассуждениях перед ним раскрывался такой удивительный душевный мир девушки, такое скромное и в то же время горделивое ощущение своего достоинства, что, поддаваясь внезапному порыву, он крепко обнял ее.
— Хорошая ты у нас, Василинка! Право, хорошая.
Василинка, не поняв, чем вызвана неожиданная похвала брата, посмотрела озадаченно.
— Все, о чем ты мечтаешь, сбудется, — убежденно сказал он. — Будут приезжать к нам учиться жить, другие народы будут признательны нам, что мы первые пошли по новому пути, ничего не побоялись.
У
— Вон то ваш полевой стан? — спросил Иван Остапович.
— То уже хутор Песчаный. Бригада наша за той вон лощинкой. Километра три до нее, не больше.
Быки все так же, размеренным шагом, помахивая хвостами, шли и шли по одинокому следу полозьев, мимо перешептывающихся кустов перекати-поля и придорожной полыни. От курчаво заиндевевших кострецов их шел пар.
— И все же ты не рассказала о своих сердечных делах, Василинка, — напомнил Иван Остапович, — я ведь не из любопытства. Есть, вероятно, дружок на примете?
— Никого нету.
— Ой ли? А я знаю, какой паренек по тебе вздыхает.
«Это ему кто-то успел про Павлушку Зозулю наболтать», — подумала Василинка. Смущенно потупясь, избегая глаз брата, она принялась поправлять веревку, которой было увязано сено. — Вон наш участок, — сказала она, ткнув кнутовищем куда-то вбок.
Земля, на которую она показала, была укрыта толстым покровом снега, и лишь кое-где на залысинах пробивались зеленые кустики озими. Насколько хватало глаз, стояли аккуратно расставленные щиты для снегозадержания, заготовлены кучи навоза.
— Выбирать себе друга надо на всю жизнь, дорогая сестра, — сказал Иван Остапович. — И когда дело дойдет да замужества, ты в секрете от семьи ничего не держи. Мать наша большую жизнь прожила, и ты знаешь, прожила красиво, с достоинством. Она многое тебе подскажет. Будешь ты счастлива — и мы вместе с тобой порадуемся. А нелады пойдут, как это иной раз бывает, — и мы переживать будем.
Высокий, крытый черепицей дом второй бригады уже показался из-за сугробов, и Василинка проворно соскользнула с саней, стала заворачивать быков к бригадному двору.
В этот же день, вернувшись со степи, Иван Остапович застал дома служебный пакет. Его вызывали в Москву для переговоров.
— Так ты и отпуска своего до конца не отбудешь? — огорченно спрашивала мать, с грустью наблюдая, как Алла сразу начала готовить вещи в дорогу.
— Солдат и в мирное время на войне, — ответил Иван Остапович. — Завтра пойдем на избирательный участок, проголосуем, а в понедельник придется ехать.
Катерина Федосеевна заикнулась было о том, чтобы Алла с дочкой, пока он будет ездить, пожила у них, по Иван Осипович убедил ее, что это делать не следует: Москва, по всей видимости, вызывает для нового назначения, и там сразу же надо будет решать вопрос о поступлении Аллы в институт.
Перед вечером, возвращаясь из соседнего сельсовета, к Рубанюкам завернул Бутенко. Заехал он на несколько минут, но, узнав об отъезде Ивана Остаповича, задержался, потом согласился вместе поужинать.
Пока Алла и приунывшая Катерина Федосеевна собирали в чистой половине хаты на стол, мужчины вышли в боковушку покурить.
Остап Григорьевич смахнул рукой подсолнечную шелуху с табуреток, сам присел на лежанке.
— Сегодня по радио надо ждать важного выступления, — сообщил Бутенко.