Семья Тибо (Том 1)

дю Гар Роже Мартен

– Ах, этот завтрак, мой друг!
– Он сделал паузу, полузакрыл глаза и слегка покачал головой.
– Двадцать или двадцать пять человек за столом, всё сановники, важные особы, и что же? В лучшем случае найдется двое-трое умных людей. Просто ужасно!.. Но все-таки я, кажется, обделал одно дельце. Министр ничего не знает. Боюсь, как бы он мне его не испортил: он совсем как собака, вцепившаяся в кость...

Сочный голос и тонкая улыбка, как бы продолжающая каждое произнесенное слово, придавали его речи известную остроту, всегда, впрочем, одинаковую.

– Вы разрешите?
– прервал его Антуан, подходя к письменному столу. Мне нужно только послать одну срочную телеграмму.
– Я вас слушаю. Как вы себя чувствуете после этой сербской трапезы?

Рюмель

не ответил на вопрос, словно не расслышал его. Он продолжал непринужденно болтать. "Стоит ему начать говорить, - подумал Антуан, - как он сразу же теряет вид занятого человека..." И пока он набрасывал телеграмму Батенкуру, до его рассеянного слуха долетали обрывки фраз:

– ...с тех пор как Германия начала шевелиться... Сейчас они собираются открыть в Лейпциге памятник событиям тысяча восемьсот тринадцатого года 89 . Тут уж не обойдется без шума. Они пользуются любым предлогом... Все к тому идет, друг мой, и очень быстро! Подождите годика два-три... Все к тому идет!..

– К чему?
– спросил Антуан, поднимая голову.
– К войне?

Он весело поглядел на Рюмеля.

– Разумеется, к войне, - ответил тот серьезно.
– Прямо к ней и идем.

Рюмель страдал безобидной манией: он давно уже предсказывал, что в скором времени разразится европейская война. Иногда можно было подумать, что он рассчитывает на это. Так, например, сейчас он даже добавил:

– Вот тогда и надо будет оказаться на высоте.

Двусмысленная фраза, которая могла означать: идти сражаться, но которую Антуан без колебания перевел: добраться до власти.

Подойдя к письменному столу, Рюмель наклонился к Антуану и машинально понизил голос:

– Вы следите за тем, что происходит в Австрии?

– Гм... Да... как и всякий неосведомленный человек.

– Тисса уже метит на место Берхтольда 90 . А Тиссу я хорошо разглядел в тысяча девятьсот десятом году: это самый отчаянный малый. Что он, впрочем, и доказал, будучи председателем венгерского парламента. Читали вы речь, в которой он открыто угрожал России?

Антуан кончил писать и встал.

– Нет, - сказал он.
– Но с тех пор, как я достиг возраста, когда начинают читать газеты, Австрия всегда выступала в роли забияки... Однако до настоящего времени никаких серьезных последствий это не имело.

– Потому что ее сдерживала Германия. Но с месяц тому назад позиция Германии изменилась, и теперь поведение Австрии начинает внушать серьезные опасения. Публика об этом и не подозревает.

– Объясните же мне, в чем дело, - сказал, невольно заинтересовавшись, Антуан.

Рюмель взглянул на часы и выпрямился.

– Для вас не будет новостью, что, несмотря на кажущийся союз, несмотря на речи обоих императоров, отношения между Германией и Австрией уже лет шесть или семь...

– Так что же? Разве эти несогласия не являются для нас гарантией мира?

– Неоценимой. Это была даже единственная гарантия.

– Была?

Рюмель с очень серьезным видом утвердительно кивнул головой.

– Теперь, друг мой, все это быстро меняется. Он посмотрел на Антуана, как бы спрашивая себя, насколько далеко можно зайти, разговаривая с ним, и затем процедил сквозь зубы: - И, может быть, по нашей собственной вине.

– По нашей собственной вине?

– Ну да, боже ты мой! Это сложная история. Что вы скажете, если я вам сообщу, что самые осведомленные люди в Европе считают, будто мы втайне лелеем воинственные намерения?

– Мы? Какая чепуха!

– Французы не путешествуют. Французы, мой дорогой, даже не представляют себе, какое впечатление производит их вызывающая политика, если смотреть со стороны... Так или иначе, но постепенное сближение Англии, Франции и России, их новые военные соглашения, вся дипломатическая игра последних двух лет, все это, основательно или нет, начинает беспокоить Берлин. Перед лицом того, что она совершенно искренне называет "угрозами"

со стороны Тройственного согласия, Германия внезапно обнаружила, что легко может оказаться в полном одиночестве. Ей хорошо известно, что Италия сейчас только теоретически входит в Тройственный союз. На стороне Германии теперь одна лишь Австрия, и потому в эти последние дни она решила скрепить с нею узы дружбы. Даже ценой значительных уступок, даже ценой изменения внешнеполитического курса. Вы понимаете, в чем тут дело? Отсюда только один шаг до резкого поворота, до признания балканской политики Австрии правильной, быть может, даже до поддержки ее, и говорят, что этот шаг уже сделан. И это тем более важно, что Австрия, почувствовав, откуда ветер дует, сейчас же воспользовалась этим, как вы сами видели, чтобы повысить голос. И вот Германия сознательно одобряет дерзкое поведение Австрии, и не сегодня завтра эта дерзость может дойти бог знает до чего. И вся Европа окажется автоматически втянутой в балканскую распрю!.. Понимаете вы теперь, что при некоторой осведомленности в делах можно стать пессимистом или, по крайней мере, почувствовать известное беспокойство?

Антуан скептически отмалчивался. Он по опыту знал, что специалисты по внешней политике всегда предрекают неизбежные конфликты. Он позвонил Леону и стоял у дверей, ожидая, когда придет слуга, чтобы перейти наконец к вещам посерьезнее, и весьма неблагосклонно поглядывал на Рюмеля, который, увлекшись своей темой и позабыв о времени, расхаживал взад и вперед перед камином.

Отец Рюмеля, бывший сенатор, некогда был приятелем г-на Тибо (он умер как раз вовремя, чтобы не видеть, как сын поднимается по лестнице республиканских почестей). Антуану и прежде нередко приходилось встречаться с Рюмелем, но зачастил он к Антуану, по правде сказать, только в последнюю неделю. И с каждой встречей довольно суровое мнение о нем Антуана становилось все определеннее. Антуан заметил, что сквозь эту неослабную словоохотливость, сквозь скороспелую любезность "влиятельного лица", сквозь интерес к важным проблемам то и дело проскальзывает что-то обывательское, с наивной откровенностью обнаруживая самое обыкновенное честолюбие; честолюбие было, по-видимому, единственным сильным чувством, на какое вообще был способен Рюмель; Антуан считал даже, что оно несколько не соответствует его действительным возможностям, по мнению Антуана, ограниченным. Впрочем, недостаток образования, робость без скромности, отсутствие твердости в характере - все это было ловко скрыто под внешним лоском будущего "великого человека".

Тем временем Леон пришел за телеграммой. "Ну, хватит на сегодня политики", - сказал про себя Антуан, оборачиваясь к продолжавшему разглагольствовать Рюмелю.

– Так что же? Всё по-прежнему?

Лицо Рюмеля внезапно омрачилось.

Как-то вечером около девяти часов, в начале прошлой недели, Рюмель, бледный, как смерть, появился в кабинете Антуана. Заразившись дня за два перед тем известного рода болезнью, о которой он не решился довести до сведения своего постоянного врача, а тем более кого-либо постороннего ("Понимаете, мой друг, ведь я женат, - говорил он, - я до некоторой степени лицо официальное, и моя частная и общественная жизнь так легко может стать жертвой чьей-либо нескромности иди шантажа..."), - он вспомнил, что молодой Тибо тоже врач, и явился к Антуану, умоляя взяться за лечение его болезни. После тщетных попыток направить его к специалисту Антуан, всегда готовый пустить в ход свое искусство и заинтересовавшийся этим политическим деятелем, наконец согласился.

– Никакого улучшения? Неужели?

Рюмель уныло покачал головой, не ответив ни слова Этот болтун не мог заставить себя говорить о своей болезни, признаться, что иногда он испытывает адские мучения и что сегодня еще, после дипломатического завтрака, ему пришлось прервать важный деловой разговор и поспешно выйти из курительной комнаты, настолько мучительны были приступы боли.

Антуан подумал немного.

– Ну что ж, - сказал он решительным тоном, - придется испробовать ляпис...