Семья Тибо, том 1
Шрифт:
— Как, мой мальчик? Неужели ты не хочешь, чтобы я выпила с тобой чашку чая?
Даниэль посмотрел на нее. Что в ней переменилось? Вот она, как обычно, пьет мелкими глотками горячий чай и улыбается сквозь пар, и освещенное лампой, чуть-чуть усталое лицо ее — такое же славное и доброе, как всегда! О, эта улыбка, этот долгий взгляд… Не в силах вынести так много ласки, он опустил голову, схватил гренок и для приличия откусил. Она улыбнулась еще нежнее; она была счастлива и не спрашивала ни о чем; не зная, куда девать избыток нежности, она трепала по голове собачонку, примостившуюся у нее на коленях.
Он положил гренок на тарелку. Бледнея, не поднимая от пола глаз, спросил:
— А в лицее — что они наговорили тебе?
— Я им сказала, что все это неправда!
Наконец-то у него разгладился лоб; подняв глаза, он встретился с матерью взглядом; ее взгляд был доверчив, и все же в нем читался вопрос, горело желание утвердиться в своем доверии; на немой этот вопрос глаза Даниэля ответили твердо и недвусмысленно. Тогда она наклонилась к нему и, вся светясь радостью, тихо сказала:
— Почему же, мой мальчик, почему ты сразу не пришел ко мне и не рассказал обо всем, вместо того чтобы…
Она поднялась, не договорив: в прихожей звякнули ключи. Она замерла, оборотившись к приотворенной двери. Собака, виляя хвостом, скользнула без лая навстречу знакомому гостю.
Явился Жером.
Он улыбался.
На нем не было ни пальто, ни шляпы; он выглядел совершенно естественно, и можно было побиться об заклад, что он живет здесь, что он просто вышел из своей комнаты. Он глянул на Даниэля, но направился к жене и поцеловал ей руку, которой она не отняла. Вокруг него витал аромат вербены, мелиссы.
— Вот и я, мой друг! Но что случилось? Право, я огорчен…
Даниэль с радостным лицом подошел к нему. Он привык любить отца, хотя в раннем детстве долго выказывал матери ревнивую нежность и не желал делить ее ни с кем; еще и сейчас он с безотчетным удовлетворением относился к постоянным отлучкам отца: ничто не мешало тогда их близости с матерью.
— Значит, ты дома? Что же мне про тебя рассказывали? — сказал Жером.
Он взял сына за подбородок и, хмуря брови, долго глядел на него, потом поцеловал.
Госпожа де Фонтанен продолжала стоять. "Когда он вернется, — сказала она себе еще неделю назад, — я его выгоню". Ее решимость и ожесточенность не поколебались ничуть, но он захватил ее врасплох, он держался с такой обезоруживающей непринужденностью! Она не могла отвести от него глаза; боясь признаться в этом себе самой, она ощущала, как ее волнует его присутствие, как по-прежнему чувствительна она к нежному обаянию его взгляда, улыбки, жестов: это был единственный мужчина ее жизни. Ей в голову пришла мысль о деньгах, и она ухватилась за нее, чтобы оправдать свою пассивность: как раз утром ей пришлось пустить в ход последние сбережения; она не могла больше ждать; Жером это знал, он, конечно, принес ей деньги за месяц.
Не зная, что ответить, Даниэль повернулся к матери и внезапно прочел на чистом ее лице нечто такое, — вряд ли он смог бы определить это выражение, нечто такое странное, такое личное, что поспешно, с каким-то стыдливым чувством, отвел глаза. В Марселе он утратил также и простодушие взгляда.
— Побранить его, друг мой? — спросил Жером, сверкнув зубами в мимолетной улыбке.
Она не сразу отозвалась. И наконец обронила с мстительной интонацией:
— Женни была на волосок от смерти.
Он отпустил сына и шагнул к ней с таким испуганным лицом, что она тут же готова была простить ему все, лишь бы избавить его от боли, которую сама же хотела ему причинить.
— Опасность миновала, успокойтесь! — вскрикнула она.
Она заставила себя улыбнуться, чтобы поскорее успокоить его, и эта улыбка означала, по существу, мгновенную капитуляцию. Она тотчас сама это поняла. Все кругом словно ополчилось против ее женского достоинства.
— Можете взглянуть на нее, — добавила она, заметив, как дрожат его руки. — Только не разбудите.
Прошло несколько минут. Г-жа де Фонтанен села. Жером вернулся на цыпочках и плотно прикрыл за собой дверь. Его лицо светилось нежностью, но тревоги уже не было; он опять засмеялся и подмигнул:
— Если б вы видели, как она спит! Лежит на самом краю, под щечкой ладошка. — Его пальцы очертили в воздухе изящные контуры спящего ребенка. Она похудела, но это даже к лучшему, она только похорошела от этого, вы не находите?
Госпожа де Фонтанен не отвечала. Он взглянул на нее, помолчал в нерешительности, потом воскликнул:
— Да ведь вы совсем седая, Тереза!
Она встала и почти подбежала к зеркалу над камином. И правда, оказалось достаточно двух дней, чтобы ее волосы, уже тронутые сединой, но все еще русые, совсем побелели на висках и вокруг лба. Даниэль наконец понял, что в облике матери показалось ему с первой минуты новым, необъяснимым. Г-жа де Фонтанен разглядывала себя, не зная, как к этому отнестись, не в силах подавить сожаление; она увидела в зеркале позади себя Жерома, он улыбался ей, и это невольно утешило ее. Ее седина забавляла его; он дотронулся пальцем до белоснежной пряди, колыхавшейся в свете лампы.
— Ничто вам так не идет, друг мой, ничто так не оттеняет, — как бы это получше сказать, — не оттеняет молодость вашего взгляда.
Словно оправдываясь, но прежде всего стараясь скрыть удовольствие, она сказала:
— Ах, Жером, это были ужасные ночи и дни. В среду, когда были испробованы все средства, не оставалось уже никакой надежды… Я была совсем одна! Я так боялась!
— Бедный мой друг! — вскричал он с пылкостью. — Я страшно огорчен, ведь мне ничего не стоило приехать! Я был в Лионе в связи с делом, которое вам известно, — продолжал он с такой уверенностью, что она чуть было не начала рыться в памяти. — Я совершенно забыл, что у вас не было моего адреса. Впрочем, я ехал-то всего лишь на сутки, у меня даже пропал обратный билет.