Семья Тибо, том 1
Шрифт:
Мадемуазель сидела напротив него и внимательно следила за переменой блюд, скрестив на скатерти свои маленькие, еще красивые ручки, которые она холила (потихоньку от всех, как она воображала), мыла лосьоном из огуречного сока. Она почти ничего не ела. На десерт ей подавали стакан молока и сухое печенье, которое она кокетливо грызла, ибо умудрилась сохранить свои мышиные зубки. Она считала, что люди переедают, и придирчиво проверяла, что лежит в тарелке у племянницы. Но сегодня утром в честь Жака она отступила от своих правил и после десерта даже сказала:
— Жако, не хочешь ли попробовать моего нового варенья?
— "Вкус изысканный, удобоваримость отменная", — шепнул Жак, подмигнув Жизель. И старая эта шутка напомнила им о каком-то пакетике леденцов и об одном из самых безумных приступов смеха в дни их отрочества, так что они и сейчас расхохотались до слез, прямо как дети.
Господин Тибо ничего не расслышал, но улыбнулся благосклонно.
— Гадкий шалунишка! — воскликнула Мадемуазель. — Лучше посмотри, как оно удалось мне!
Полсотни горшочков, наполненных рубиновым желе, покрытых марлей, о которую напрасно тыкались мухи, ждали, когда их закупорят картонными кружками, пропитанными ромом.
Две застекленные двери вели из столовой на веранду, украшенную кадками с цветущими растениями. Ослепительные лучи солнца исполосовали шторы — до самого паркета. Вокруг миски со сливовым компотом, жужжа, увивалась оса, и казалось, весь дом тихо гудит, вторя ей и нежась в полуденном зное. И Жаку запомнился этот завтрак, потому что только тогда поступление в Эколь Нормаль ненадолго доставило ему удовольствие.
Жизель, шаловливая, радостная, но, как всегда, молчаливая, без всякого повода обменивалась с ним заговорщическими взглядами, и стоило ему вымолвить слово, как она уже покатывалась со смеху.
— Ох, Жизель! Ну и рот же у тебя, — замечала дрожащим голоском Мадемуазель, которая никак не могла примириться с тем, что у Жизель такой большой рот, такие толстые губы. Не давали ей покоя и черные, слегка курчавые волосы, короткий вздернутый носик, золотисто-смуглая кожа девушки все это назойливо напоминало ей о матери Жизель — метиске, которую взял в жены майор де Вез во время своего пребывания на Мадагаскаре. Поэтому она никогда не упускала случая напомнить племяннице о родне с отцовской стороны.
— Когда я была в твоем возрасте, — говорила она, улыбаясь, — бабка моя, знаешь, та самая бабушка, у которой шотландский шарф, заставляла меня, чтобы рот у меня стал поменьше, повторять сто раз подряд: "Душечка, суньте в сумочку тюлевый тюрбанчик". — И, говоря это сейчас, Мадемуазель все пыталась поймать осу в ловушку из свернутой салфетки и, промахнувшись, поминутно смеялась. Добрая старушка вовсе не стала угрюмой; несмотря на жизненные передряги, смеялась она по-прежнему заливистым заразительным смехом.
— Бабушке, — продолжала она, — довелось танцевать в Тулузе с министром, графом де Виллелем [95] . И как же она была бы несчастлива в наше время, ведь она терпеть не могла большие рты и большие ноги.
Мадемуазель похвалялась своими ножками, крошечными, как у новорожденных, и всегда носила матерчатые туфли с тупыми носками, чтобы не искривились пальцы.
В три часа дом опустел, и все отправились к вечерне.
Жак остался один — он поднялся к себе в комнату.
95
…с министром, графом де Виллелем. — Граф Жозеф де Виллель реакционный политический деятель периода Реставрации; с 1822 по 1827 г. был премьер-министром.
Расположена она была на третьем этаже, в мансарде, — просторная прохладная комната, оклеенная обоями в цветочках; вид из нее был куцый, зато взгляд ласкали кроны двух каштановых деревьев с резными листьями.
На столе еще валялись словари, какая-то книжка по филологии. Он швырнул все это на нижнюю полку шкафа и присел к письменному столу.
"Что я, мальчик или мужчина? — вдруг спросил он себя. — Вот Даниэль… он совсем другое дело… А я? Что я собой представляю?" Ему казалось, что в нем бурлит целый мир, мир, полный противоречий, хаотическое нагромождение духовных богатств. Он улыбался, думая о необъятности своей души, и поглядывал на стол красного дерева, который он только что расчистил для… для чего же? Что и говорить, в замыслах у него недостатков не было. Ведь сколько месяцев чуть ли не каждый день отгонял он желание чем-то заняться, что-то предпринять и все говорил себе: "Вот когда я буду принят!" А теперь, когда свобода распростерла над ним свои крылья, ему уже ничто не казалось достойным этой свободы — ни новелла о двух молодых людях, ни "Огни", ни даже "Внезапное признание"!
Он встал из-за стола, прошелся по комнате и, подойдя к этажерке, перебрал книги, которые приготовил заранее, — иные еще в прошлом году, приготовил на то время, когда освободится; и сейчас он мысленно наметил, какую же взять сначала, потом надул губы и, не взяв ни одной, бросился на постель.
"Довольно книг, довольно рассуждений, довольно фраз, — подумал он. Words! Words! Words!" [96] Он протянул руки, словно стараясь поймать что-то неуловимое, что — он и сам не знал. И чуть не расплакался. "Неужели теперь я могу… жить? — спросил он себя, задыхаясь. И вдруг подумал: — Мальчик я еще или уже мужчина?"
96
Слова! Слова! Слова! (англ.).
Бурные желания переполняли, осаждали его; он не решился бы сказать, чего же ждет от судьбы.
— Жить, — повторил он, — действовать. Любить, — добавил он и закрыл глаза.
Спустя час он встал. Грезил ли он, спал ли? Он с трудом двигал головой. Шея болела. Его подавляли беспричинная тоска, избыток сил, сковывая всякое желание действовать, туманя мысль. Он осмотрел комнату. Прозябать тут, в доме, целых два месяца? И все же он чувствовал, что какой-то тайный рок привязывает его к этому дому и что где-нибудь в другом месте ему было бы еще тоскливее.
Он подошел к окошку, облокотился о подоконник, и сразу развеялось его плохое настроение: платье Жизель светлым пятном мелькнуло сквозь ветви каштанов, и он почувствовал, что, раз она здесь, рядом, он снова готов радоваться молодости, радоваться жизни!
Он попытался захватить ее врасплох. Но Жизель держала ухо востро, или книга, которую она читала, наводила на нее скуку, — словом, она сразу обернулась, чуть заслышав шага Жака.
— Вот и не удалось!
— А что ты читаешь?
Отвечать она не пожелала и, скрестив руки, прижала книгу к груди. Они задорно переглянулись, и вдруг им стало весело.