Семья Тибо (Том 2)
Шрифт:
Старик горделиво выпрямился. Антуан смотрел на него со смешанным чувством любопытства и восхищения; и впрямь старый джентльмен умел быть величественным. Он стоял под зажженным плафоном, от лба и шевелюры словно бы исходило сияние; надбровные дуги нависали над двумя впадинами, и одна из них - та, что была прикрыта стеклышком, - временами вспыхивала золотом, как окно, освещенное закатным солнцем.
Антуан хотел еще раз на прощанье выразить свою признательность. Но Жаликур, видимо, считал любое проявление вежливости своей личной монополией. Он прервал гостя и рыцарственно протянул Антуану руку ладонью кверху.
– Соблаговолите передать мои наилучшие пожелания господину Тибо. И потом, дорогой мой, если вы узнаете что-нибудь, очень прошу вас, сообщите мне...
Ветер утих, моросило, светящиеся пятна фонарей расплывались в тумане. Предпринимать что-либо - слишком поздно.
Антуан мечтал об одном, - как можно раньше попасть домой.
На стоянке ни одного такси. Поэтому он прошел пешком улицу Суфло, прижимая локтем к боку "Сестренку"; но с каждым шагом росло нетерпение, и скоро ему стало совсем невмоготу. На углу бульвара ярко освещенная вывеска "Пивная" сулила если не одиночество, то хоть немедленное пристанище, и это-то соблазнило Антуана.
В тамбуре он столкнулся с двумя безбородыми юнцами, которые, взявшись под ручку, чему-то смеялись, о чем-то болтали; о своих романах, конечно. Антуан прислушался: "Нет, старина, если человеческий ум способен усмотреть связь между этими двумя явлениями..." Антуан почувствовал себя в самой гуще Латинского квартала.
В нижнем этаже все столики были заняты, и, направляясь к лестнице, ведущей на антресоли, Антуан пробился сквозь облако тепловатого дыма. Второй этаж был отведен для игроков. Вокруг бильярда слышался неумолчный смех, споры, возгласы: "Тринадцать! Четырнадцать! Пятнадцать!", "Кикс!", "Снова мимо!", "Эжен, стаканчик!", "Эжен, пива!". Веселая болтовня контрапунктом прошивала холодный стук бильярдных шаров, похожий на стаккато телеграфного ключа.
Каждая черточка любого из этих лиц дышала юностью: румяные щеки, окаймленные пробивающейся бородкой, чистый взгляд под стеклами пенсне, щенячья неуклюжесть, живость, лирическая мягкость улыбки, открыто говорившая о счастье расцветать, надеяться на все, просто существовать.
Петляя среди игроков, Антуан приглядывал себе местечко поукромнее. Кипение этой юности отвлекло его на миг от собственных забот, и, пожалуй, впервые он ощутил тяжесть своих тридцати лет.
"Тысяча девятьсот тринадцатый год...
– думал он, - чудеснейший выводок. Куда здоровее и, пожалуй, еще задорнее, чем наш, чем были в юности мы десять лет назад..."
Путешествовал Антуан мало и поэтому, можно сказать, никогда не думал о своей родине. А вот нынче вечером он испытывал совсем новое чувство и в отношении Франции, и в отношении будущего страны - чувство веры, гордости. Не без мимолетного оттенка грусти: ведь и Жак мог бы быть среди тех, кто воплощает все эти чаяния... Да и где-то он? Что делает в эту, скажем, минуту?
В дальнем конце зала несколько сдвинутых вместе столиков были свободны, - на них складывали верхнюю одежду. Антуан решил, что тут, за этой грудой пальто, за этими суконными укреплениями, ему будет совсем неплохо. Поблизости никого, только чуть в стороне какая-то мирная парочка: кавалер, совсем еще юнец с трубкой в зубах, читал "Юманите", не обращая внимания на свою подружку, а та, потягивая теплое молоко, развлекалась в одиночестве как могла, - то лощила ногти, то пересчитывала мелочь, то разглядывала в карманное зеркальце свои зубки, то искоса бросала взгляды на новых посетителей; на несколько минут ее внимание привлек этот уже пожилой, явно чем-то озабоченный студент, который, даже не сделав заказа, тут же погрузился в чтение.
Антуан действительно начал читать, но ему никак не удавалось сосредоточиться. Машинально он посчитал удары пульса - пульс оказался ускоренным, редко когда Антуан так плохо владел собой.
Впрочем, начало новеллы действительно сбивало с толку:
Разгар зноя. Запах сухой земли, пыль; дорога вьется по откосу горы. Лошадиные подковы высекают из камня фонтаны искр. Сибилла едет впереди. На Сан-Пауло бьет десять. Четко вырисовывается на густой синеве изрезанная полоска берега. Лазурь и золото. Справа, до самого небосвода, Неаполитанский залив. Слева капля сгустившегося золота, рожденная золотом расплавленным, остров Капри.
Неужели Жак в Италии?
Антуан нетерпеливо перескакивает через несколько страниц. Странный все-таки стиль...
Его отец. Чувства Джузеппе к отцу. В закрытом наглухо уголке души сплошные заросли колючек, ожог. Годы и годы обожания, неосознаваемого, бешеного, упрямого. Все душевные порывы натыкаются на стену. Двадцать лет, прежде чем уступил ненависти. Двадцать лет, прежде чем понял, что надо было ненавидеть. Всем сердцем ненавидеть.
Антуан бросил читать, ему стало не по себе. Кто этот Джузеппе? Он снова вернулся к началу, постарался взять себя в руки.
В первых сценах описывалась поездка верхом двух молодых людей - этого самого Джузеппе, похожего на Жака, и Сибиллы, молоденькой девушки, очевидно, англичанки, так как она говорит:
– В Англии, если надо, мы удовлетворяемся временным. Так нам легче решать и действовать. А вы, итальянцы, вы с первых же шагов требуете определенности.
– А про себя она думает: "По крайней мере, в этом отношении я тоже уже итальянка, но знать этого ему не следует".
Достигнув вершины горы, молодые люди слезают с лошадей, им хочется отдохнуть.
Она спрыгивает с седла раньше Джузеппе, хлещет порыжевшую от зноя траву стеком, чтобы разогнать ящериц, и садится. Прямая, на раскаленной земле.
– Не боитесь солнца, Сибилла?
Джузеппе ложится у стены в узенькой полоске тени. Упирается затылком в горячий, побеленный известью камень и смотрит. "Ее движения, - думает он, грациозны от природы, но она в вечном разладе с самою собой".
Антуана даже лихорадит от нетерпения, и он пропускает несколько абзацев, надеясь понять, еще ничего не прочтя.
Наконец ему попадается фраза:
Она англичанка и протестантка.
Антуан пробегает глазами весь абзац:
Все в ней для него особое. Прелестное, ненавистное. Влечет то, что родилась она, жила, живет в мире, ему почти неведомом. Печаль Сибиллы. Ее чистота. Эта полудружба. Ее улыбка. Нет, улыбаются только глаза, никогда губы. Чувство, которое он к ней питает, суровое, неукротимое, злое. Она оскорбляет его, Будто она хочет, чтобы он принадлежал к низшей расе, но сама же от этого страдает. Говорит: - Вы итальянцы. Вы южане.
– Она англичанка и протестантка.