Семья Тибо (Том 2)
Шрифт:
Единственная запертая комната, где можно укрыться, - это комната Жиз. Ну так что же такого? Жиз ведь в Англии!
Шагая на цыпочках, Жак пробрался в комнату Жиз и задвинул засов.
И сразу же наступило успокоение. Наконец-то он один после целого дня и ночи этой непрерывной подневольщины!
В комнате было холодно. Электричество не действовало. Запоздалый свет декабрьского утра уже пробивался сквозь планки ставен. Как-то не сразу связал Жак это темное убежище с мыслью о Жиз. Он наткнулся на стул, сел и, зябко сложив руки, весь съежившись, ни о чем не думая, застыл в этой позе.
Когда Жак очнулся, дневной свет уже просачивался сквозь гардины, и он вдруг узнал их синенькую полоску... Париж... Жиз... За время его сна, оказывается, ожила забытая декорация. Он огляделся. Каждого из этих предметов он касался сотни раз, - тогда еще, в прежней жизни... А где же его фотография? Рядом с портретом Антуана на обоях выделялся квадрат посветлее. Значит, Жиз сняла ее? С досады? Да нет! Увезла с собой! Ясно, увезла с собой в Англию! Ох, значит, придется начинать все сначала... Он встряхнулся, как попавший в сети зверь, который при каждой попытке вырваться запутывается все сильнее. Жиз в Англии. К счастью! И вдруг он почувствовал к ней ненависть. Всякий раз, когда он думал о Жиз, он сразу же падал в своих глазах.
Ему так страстно хотелось отделаться от этих воспоминаний, что он вскочил со стула, собравшись бежать прочь из этой комнаты. Да, но он забыл об отце, об этой агонии... Здесь, по крайней мере, он наталкивается только на тень: а это почти одиночество... Он снова отошел в глубь комнаты и присел перед письменным столом. На бюваре отпечатались строчки, он узнал почерк Жиз, ее лиловые чернила... С каким-то непонятным волнением он с минуту пытался разобраться в этих письменах, идущих справа налево. Потом оттолкнул бювар. Глаза его снова наполнились слезами. Ах, забыться, заснуть... Он скрестил на столе руки и уткнулся в них лбом. Лозанна, его друзья, одиночество... Вернуться туда как можно скорее! Вернуться, вернуться...
Он очнулся от дремоты, потому что кто-то пытался открыть дверь.
За ним явился Антуан. Уже за полдень, надо воспользоваться передышкой и хоть немного поесть.
В столовой было накрыто на две персоны. Мадемуазель отослала Шаля домой, - пусть завтракает у себя. А сама она... о, бог мой, "слишком у нее забита голова", чтобы садиться за стол.
Жаку есть не хотелось. Зато Антуан жадно ел в полном молчании. Они избегали глядеть друг другу в глаза. Сколько времени прошло с тех пор, как они сидели здесь, за столом, напротив друг друга? События мчались так стремительно, что братьям не хватало даже времени умилиться.
– Он тебя узнал?
– спросил Антуан.
– Не знаю...
Снова наступило молчание, Жак оттолкнул тарелку, поднял голову.
– Объясни мне, Антуан... Чего можно ждать? Что, в сущности, происходит?
– Так вот... Уже полтора суток не работает почечный канал! Понимаешь?
– Да, ну и что?
– А то... если процесс интоксикации не приостановится... Трудно сказать точно, но, думаю, завтра... А может быть, даже нынче ночью...
Жак с трудом удержал вздох облегчения.
– А боли?
– Ну, боли...
– протянул Антуан, и лицо его помрачнело.
Он замолчал, так как в столовую вошла Мадемуазель, она сама принесла им кофе. Старушка приблизилась к Жаку, чтобы налить ему чашку, но кофейник так сильно задрожал в ее руке, что Жак невольно потянулся, чтобы подхватить его. При виде этих иссохших, пожелтевших пальцев, с которыми было связано столько детских воспоминаний, у него вдруг захолонуло сердце. Он попытался улыбнуться старушке, но, даже нагнувшись, не мог поймать ее взгляда. Она как должное, ни о чем не спросив, приняла возвращение своего Жако; но в течение трех лет она так часто оплакивала его смерть, что сейчас, когда он появился здесь, еще не решалась открыто глядеть на этот призрак.
– Боли...
– продолжал Антуан, когда они снова остались вдвоем, - надо ждать, что с каждым разом боли будут все острее. Как правило, уремия ведет к постепенной утрате чувствительности, словом, смерть - довольно спокойная. Но когда она принимает спастическую форму...
– Тогда почему же вы отменили морфий?
– спросил Жак.
– Потому что морфий болей не устранит. А убьет наверняка.
Дверь распахнулась, словно от порыва ветра. Показалось и тут же исчезло испуганное лицо горничной... Она хотела позвать Антуана, но с ее губ не слетело ни звука.
Антуан бросился за ней следом. Его несла надежда, непроизвольная надежда, и он сам отдавал себе в этом отчет.
Жак тоже вскочил с места. Его тоже коснулась та же надежда. После мгновенного колебания он пошел за братом.
Нет, это еще не был конец. А только новый приступ, наступивший неожиданно, и более сильный, чем предыдущий.
Больной так стиснул челюсти, что еще за дверью Жак услышал скрип зубов. Лицо побагровело, глаза закатились. Дышал он прерывисто, временами дыхание совсем пропадало, и эти паузы казались нескончаемыми, и тогда Жак, сам ни жив ни мертв, тоже с трудом переводя дух, оборачивался к брату. Судорога сводила все мышцы старика, и напрягшееся тело касалось теперь матраса лишь пятками и затылком; тем не менее с каждой минутой тело выгибалось все круче, когда же конвульсии достигли своего апогея, больной застыл в позе трепетного равновесия, зримо выражавшей последний предел напряжения.
– Эфиру, - бросил Антуан.
Голос его показался Жаку удивительно спокойным.
Припадок усиливался. С перекошенных губ срывался прерывистый резкий вой. Голова перекатывалась по подушке справа налево; все тело судорожно металось.
– Держи руку, - шепнул Антуан. Сам он схватил больного за левую кисть, а обе сиделки старались удержать беспокойно дергавшиеся ноги, сбивавшие простыни.
Борьба длилась несколько минут. Потом постепенно стихло яростное напряжение приступа: движения, похожие на движения человека в эпилептическом припадке, почти прекратились. Голова перестала перекатываться по подушке, мускулы расслабились; сраженное недугом тело вытянулось.
Тогда снова начались стоны.
– Ой-ой-ой!.. Ой-ой-ой!
Жак опустил на кровать руку отца, которую он держал, и тут только заметил, что от нажима его пальцев на коже остались вмятины. Обшлаг ночной рубашки был порван. На воротничке не хватало пуговицы. Жак не мог отвести глаз от этих обмякших, мокрых губ, с которых упорно слетал все тот же стон; "Ой-ой-ой..." И вдруг все вместе - волнения, прерванный завтрак, запах эфира... Ему стало дурно. Чувствуя сам, что побелел как мертвец, он попытался взять себя в руки, выпрямиться, но ему хватило сил только на то, чтобы, шатаясь, добраться до двери.