Семья Тибо (Том 3)
Шрифт:
Так вот, в первую очередь ответственность за это несет кучка эксплуататоров - крупные финансисты, крупные промышленники, ожесточенно конкурирующие между собой во всех странах и сейчас готовые без колебания заклать стадо, чтобы упрочить свои привилегии, чтобы еще увеличить свое благосостояние! Благосостояние, которое, вместо того чтобы обогатить массы и облегчить их участь, послужит лишь тому, чтобы еще больше поработить тех из вас, кому удастся уцелеть в этой бойне!..
Но ответственность падает не только на этих эксплуататоров. В правительственном аппарате каждой страны они обеспечили себе поддержку и помощь... Существует еще одна категория государственных деятелей, которая должна нести ответственность, существует горсточка людей, одержимых манией величия, людей, изобличенных даже самим кайзером..."
"Найти текст, - думает он.
– Найти текст..."
"...горсточка шарлатанов, министров, посланников, честолюбивых генералов, которые в тиши дипломатических канцелярий и генеральных штабов своими интригами, своими политическими маневрами хладнокровно поставили на карту вашу жизнь, даже не посоветовавшись с вами, даже не предупредив вас, французский и немецкий народы, вас - ставку в их темной игре... Ибо дело обстоит именно так: в нашей демократизированной Европе XX века нет ни одного народа, который сумел бы сохранить за собой руководство внешней политикой своей страны; и ни один из тех парламентов, которые вы избрали, которые должны были бы являться вашими представителями, ни один из них никогда ничего не знает о тех секретных обязательствах, которые могут в любой день погнать вас - всех вас - на бойню.
И, наконец, за этими главными виновниками стоят, как во Франции, так и в Германии, все те, кто более или менее сознательно сделал войну возможной, либо покровительствуя спекуляциям банков, либо оказывая свою корыстную поддержку честолюбивым устремлениям государственных деятелей. Это консервативные партии, организации предпринимателей, националистическая пресса! Это также церковь, духовенство, которое фактически почти везде образует своего рода духовную жандармерию, состоящую на службе у имущих классов, - церковь, которая, изменив своему высшему долгу, повсюду сделалась союзницей и заложницей богачей".
Жак прекращает писать и тщетно пытается прочесть написанное. Огрызок карандаша, судорожно зажатый в пальцах, лихорадочное возбуждение, неудобная поза, толчки поезда - все это делает его почерк почти неразборчивым.
"Выкинуть лишнее, - думает он.
– Плохо... Много повторений... Слишком длинно. Чтобы убедить, надо написать насыщенно и сжато. Но для того, чтобы они могли обдумать, опомниться, надо дать им все основные данные!.. Трудно!"
Он больше не может стоять. Сесть, побыть одному... Он проходит по коридору в поисках пустого купе. Все занято, везде шумно. Волей-неволей он возвращается на свое место.
Солнце, близкое к закату, наполняет вагон ослепительным красным золотом. Отупев от жары, мужчина храпит, опершись на локоть, с погасшей сигарой в зубах. Старуха, все еще держа куртку на сдвинутых коленях, обмахивается газетой; дуновение воздуха шевелит завитки ее седых волос. Она как будто бы не смотрит на Жака, но он то и дело ловит на себе ее беглый, тупой и суровый взгляд.
Тогда он скрещивает на груди руки, закрывает глаза, считает до ста, чтобы заставить себя успокоиться. И вдруг, побежденный усталостью, засыпает.
Внезапно он просыпается, пораженный тем, что мог уснуть. Который час? Поезд замедлил ход. Что за станция? Его соседи по купе уже встали. Мужчина снова надел куртку, разжег свой окурок; женщина запирает корзину висячим замком. Жак в каком-то оцепенении; он пытается узнать вокзал. Берн? Уже?
– Gruetzi [20] , - говорит ему мужчина, проходя мимо.
На платформе полно народу. Поезд берут приступом. Купе заполнило словоохотливое семейство, говорящее по-немецки: мать, бабушка, две девочки, няня. Багажные сетки гнутся под множеством корзин с провизией, детских игрушек. У женщин усталые, испуганные лица. Девочки, измученные духотой, ссорятся из-за места в углу. Ясно, что война застигла этих людей во время каникул, и они возвращаются на родину; отец, должно быть, в один из первых же дней мобилизации уехал в свой полк.
20
Диалектная форма от "Gruss Sie Gott" - "Да хранит вас бог" (нем.).
Поезд трогается.
Жак выбегает в коридор, битком набитый стоящими пассажирами; по большей части это мужчины.
Слева трое молодых швейцарцев громко разговаривают по-французски.
– Вивиани остается премьер-министром, но без портфеля...
– А кто такой этот Думерг 62 , будущий министр иностранных дел?
Справа два пассажира - юный студент с портфелем под мышкой и пожилой человек в пенсне, как видно, профессор, - просматривают газеты.
– Видели?
– насмешливо говорит студент, передавая своему спутнику "Журналь де Женев".
– Папа выкинул ловкую штуку. Он опубликовал "Призыв к католикам всего мира!".
– Понятно!
– отвечает его собеседник.
– Что ни говори, а на земле существуют еще миллионы католиков. Папская анафема? Да, может быть, если бы она была категорической, громкой... И если бы ее пустили в ход до того, как это началось...
– Да вы прочтите, - продолжает студент.
– Вы, должно быть, думаете, что он торжественно осуждает войну? Обвиняет правительства? С треском отлучает от церкви все без различия воюющие государства? Как бы не так! А традиционная осторожность Ватикана? Знаете, что он нашел нужным сказать этим миллионам католиков, которых завтра вооружат и пошлют убивать и которые, конечно, в тревоге ждут его повелений, чтобы успокоить свою совесть? Так вот - он отнюдь не сказал им: "Откажись! Не убий!" - что, может быть, действительно сделало бы войну невозможной... Нет! Он ласково говорит: "Идите на фронт, дети мои!.. Идите, но не забудьте вознести ваши души ко Христу!"
Жак рассеянно слушает. Ему вдруг приходит на память один мобилизованный священник, которого он где-то видел. Где же? На Северном вокзале, когда он провожал Антуана... Молодой, похожий на спортсмена священник с блестящими глазами (тип аббата - сотрудника "светских католических обществ", "вожака молодежи"), с двумя походными сумками поверх рясы, подобранной над новенькими башмаками альпиниста, и в маленькой шапочке сержанта, кокетливо сдвинутой набекрень... Северный вокзал, Антуан... Антуан, Даниэль, Женни... Все те, кого он невольно вспоминает, и все эти мужчины и женщины вокруг него составляют часть мира, к которому он больше не принадлежит: мира живых, у которых есть будущее и которые без него продолжат свой путь...
Слева трое молодых швейцарцев с негодованием обсуждают ультиматум, предъявленный Германией Бельгии.
Жак делает шаг в их сторону и прислушивается.
– Было объявлено: сегодня ночью корпус германской армии перешел бельгийскую границу и двигается на Льеж.
Из соседнего купе выходит средних лет мужчина и присоединяется к группе разговаривающих. Он бельгиец. Он спешно возвращается в Намюр, чтобы записаться добровольцем.
– Я социалист, - заявляет он сейчас же, - но именно поэтому я не могу допустить, чтобы Сила раздавила Право!