Семья
Шрифт:
Эдис простояла перед скульптурой гораздо дольше, чем предполагала. Раньше ей никогда не приходилось видеть незаконченное произведение искусства. Она смотрела на картины, рисунки, статуи только в галереях, музеях или в домах коллекционеров. Даже когда они с Вудсом приобрели достаточно дорогие картины для дома, Эдис никогда не задумывалась о том, что до того, как она впервые увидела картины, были лишь чистые полотна и краски в тюбиках. Она никогда не думала и о том, что писалась картина постепенно и вначале она весьма отдаленно напоминала то, что представало перед ее взором. Для Эдис
Для Эдис стало шоком, когда она увидела, как это роскошное, пышное тело только начинает появляться на свет, прорываясь из твердого дерева, стараясь выбраться из него, как бабочка вырывается из кокона, чтобы начать свою блестящую жизнь.
— Вам не следовало смотреть на это, — произнес голос позади нее.
Она повернулась и взглянула в темно-серые глаза Джошуа Кимберли. Вблизи он совершенно не походил на негра, заметила Эдис. Прежде всего, его нос был тонким, с небольшой горбинкой. Скулы высокие и широкие. Если бы не серовато-коричневый оттенок кожи, без всякой примеси красноты, она бы решила, что перед ней индеец с юго-запада страны или из Мексики.
— Простите, это ваша вещь?
Он кивнул, взял армейское одеяло и накинул его на деревянный остов. Быстрым и несколько небрежным движением. Так матадор играет своим плащом.
— Я уже много времени не подходил к ней. Может, неделю, а может, и месяц.
Его, видно, расстроила эта мысль.
Он говорил немного в нос с акцентом, присущим выпускникам привилегированной школы.
— Вы этим занимаетесь, когда не заняты работой по «Операции Спасение»?
— Именно так. — Он помолчал. — Извините, но в этой суматохе никто нас не представил. Я…
— Да, я знаю. А я — Эдис Палмер.
У него в глазах появилось выражение, как будто он старался что-то вспомнить, и Эдис продолжила:
— Мой муж — президент ЮБТК — «Юнайтед бэнк энд Траст компани», Вудс Палмер.
Он что-то вспомнил.
— Вам принадлежит вещь Ханны Керд.
— Да, это так. Она была в офисе Вудса. Потом он одолжил скульптуру госдепу, и год назад она начала выставляться на различных выставках. Мне кажется, что сейчас скульптура находится в Кобе.
Кимберли покачал головой.
— Нет, она в Мельбурне, в Австралии. В Японии она была в прошлом месяце.
— Вы, наверное, следите за подобными вещами, потому что вы — скульптор.
— Моя скульптура тоже участвует в этом показе. Скульптура Ханны Керд и моя вещь вместе путешествуют по свету.
Он секунду помолчал, потом сбросил одеяло, и деревянная скульптура вновь предстала перед взором Эдис.
— Обычно я не разрешаю никому смотреть на мои незаконченные работы. Но вы и ваш муж — коллекционеры.
Эдис покачала головой.
— Работа Ханны Керд — это единственная скульптура, которой мы владеем. И мне она не нравится. Она совсем не напоминает мне наших детей, хотя они и позировали для нее. Поэтому я не жалею, что госдеп забрал ее у нас надолго.
Кимберли нахмурил свой темный лоб.
— Эта работа Керд стоит где-то тысяч пятьдесят долларов.
— Да, это удачное размещение капитала.
В ту же секунду, как Эдис сказала это, она пожалела. Она ведь кое-что знала о художниках и скульпторах Нью-Йорка, могла бы помнить, что они делятся на два типа людей. Очень удачливые из них одевались, как хиппи. Они продавали работы, изготовленные из неоновых трубок, за фантастические суммы, и над ними посмеивались в кругах серьезных ценителей искусства. Менее удачливые одевались аккуратно, подобно Кимберли. Учили детей в трущобах, за это им разрешали жить и спать в той же дыре, где они занимались с детьми. О них обычно хорошо отзывались серьезные критики спустя лет десять после их гибели от голода.
Эдис также понимала, что удачливые художники могли делать все что угодно за деньги, включая порнографию. Менее удачливые, как, например, Кимберли, не могли поступиться своей честью. Им не нравилось, когда об их работах отзывались как о хорошем способе вкладывать деньги.
Эдис поправилась:
— Да, мы поддерживаем культуру, но не делаем на этом деньги.
— Вы жена банкира, — заметил Кимберли своим четким и слегка носовым голосом, — а значит, должны думать о Керд именно таким образом. Это вполне нормально. После того как у нее начался артрит, ее работы пользуются огромным успехом.
Эдис никогда раньше не слышала, чтобы кто-то говорил таким грустным тоном. Все слова звучали очень грустно, как будто губы человека не могли произнести их нормальным голосом.
— Вы хотите сказать, что она не может больше работать?
Кимберли кивнул головой.
— Она уже год не работает, и вряд ли вообще сможет работать. Она не может держать в руках инструменты. У нее нет сил, чтобы месить глину. Все причиняет ей жуткую боль.
— Вы ее знаете?
— Она три года учила меня. Это было очень давно. Недавно я начал учить ее учеников — она уже не может ездить в университет. Так что круг замкнулся.
Он присел на краешек кровати и уставился на незаконченную деревянную фигуру, на ее угловатые поверхности и быстроменяющиеся породы дерева.
— У меня очень странное ощущение. — Казалось, что он разговаривает сам с собой, а не с Эдис. Его серые глаза смотрели в пространство. — Как будто я вожу свою мать в инвалидной коляске. Когда я был маленький, она катала меня в прогулочной колясочке, а теперь…
— Я не знала, что она…
— Конечно.
Кимберли перевел холодный взгляд на Эдис. Он увидел ее растерянное лицо, и его взгляд немного смягчился.
— Вы же пришли сюда не для того, чтобы выслушивать лекцию, не так ли?
Он немного расслабился.
— Я даже не знаю, почему я здесь. Наверное, потому что жена мэра…
— Потому что у вас есть совесть, — закончил Кимберли.
— Как хорошо, что кто-то время от времени начинает вспоминать о совести.
Он поднялся и стал совершенно другим.
— Как вы думаете, вы можете сделать свой вклад в «Операцию Спасение»?
Они вышли в общую комнату. Было безлюдно — все ушли: дети, фотографы, полицейские, дамы.