Сендушные сказки (сборник)
Шрифт:
Вкусно пахнет древесным дымом, над улицами желтая пыль. В Китае за Гостиным двором торговая казнь – кнутом выбивают деньги из должников. Стёпка сперва по своей неопытности дивился: бьют должников, а деньги из них никак не выпадывают. Тогда зачем это? Тут же в мелкой сухой пыли, как ободранная курица, купался юродивый, громко хлопал руками-крыльями, страшно морщил низкий скошенный лоб, бормотал невнятное, пускал жидкую слюну. Стёпка, конечно, боялся, зато крепко помнил теперь со слов всяких беглых, с которыми пришлось общаться в эти годы: урочные
Вот и жил, считая года. Кому поможет поднести вещи, а где попросит милостыню.
Однажды за небольшие деньги поднес нетяжелый бумажный сверток непонятному толстому барину. Барин правой здоровой рукой махал, на его левой руке не хватало трех пальцев. Шел пешком, зачем-то отпустил экипаж. Весь такой непонятный и толстый. Борода окладистая, сильно на старинный манер. Нос багров и крючком, упрямые глаза навыкате – пьяные.
Дошли до Сретенки.
Перед обширным домом боярин усмехнулся:
– Я считал, не дойдем.
– Как так?
– Думал, сбежишь.
– Да зачем бежать?
– Как звать? – вместо ответа спросил барин.
Стёпка испугался, отступил на шаг. Прикидывал, сразу от барина бежать или подождать второго вопроса.
– Беглый?
Стёпка отступил еще на шаг.
– Ну, вижу, вижу, что прислониться тебе не к кому. Ты стой, не томись, чего дуешься? – Даже засмеялся. – Ну ровно гусь бернакельский!
Вот когда впервые услышал про этого гуся! Но тогда обидно стало. Почему гусь? Вот странный барин: и никакую денежку не дал, и дразнится.
– Служить хочешь?
Стёпка окончательно растерялся.
То, значит, гусь какой-то, а то сразу – служить!
Но взял и поверил барину. И не пожалел. В просторном доме у доброго барина Григория Тимофеича аккуратно чистил комнаты, подметал деревянные лестницы, снимал пыль со стен. Раз в месяц влажной тряпицей протирал тяжелые, переплетенные в кожу книги – плотно друг к другу стояли на специальной полке. Дивился страшно: книги не божественные и не хозяйственные. То есть совсем не такие книги, как у лютого помещика Бадаева. И это казалось – хорошо.
Но сам Григорий Тимофеич жил неправильно.
Всегда важный, ни с кем не водил дружбу. Сидел дома, листал книги, тянул белое винцо. Иногда сладкая баба приходила, в юбке как в бочке. А всю Страстную пил без просыпу, например, не дался цырульнику поправить обмахратившуюся бороду. А утром в Светлое воскресенье напился еще ужасней. На самом рассвете был пьян, когда люди еще не успели разговеться. Шумел при этом, неистово хулил боярина Милославского. Вот ты, дескать, шумел в сторону боярина Милославского, хоть посажен государем надо мной, над Григорием Тимофеичем Львовым, хоть сидишь в ряду в горлатой шапке, а все равно по сравнению со мной – худороден, истинная собака! Моя ветвь пусть захудавшая, из самой глубины, а ты, Милославский, совсем незначительного происхождения! Считай, выведен в люди всего лишь думным дьяком Иваном Грамотиным, а то бы так и сидел в своих деревеньках. Кричал шумно: лучше пить всю Страстную, чем говеть с таким, как Милославский!
Барин ругается, а Стёпка думает: а сами-то пьете!
Правда, хватало ума вслух такого не говорить, только стращал Григория Тимофеича: «Вот смотрите! Вас в монастырь сошлют!» Слышал, конечно, про боярина Милославского Илью Даниловича, что это очень непростой человек. Шептались, что растит красивых и скромных дочек, дружит с боярином Морозовым. А боярин Морозов, это все знали, он собинный друг царя. Одно плохо: и тот и другой широко пользуются советами иностранца Виниуса, воопче льнут ко всему иностранному.
О Морозове, правда, добрый барин Григорий Тимофеич отзывался более или менее терпимо: все же вроде растил с дьяком Назаром Чистым царя. Но Милославский-то! Добрый барин так поворачивал, что всякие иностранцы через того Илью Даниловича плохо влияют на царя. Слушая такое, Стёпка сильно ужасался: «Ой, сошлют вас в монастырь!» А Григорий Тимофеич в ответ сердился: «Молчи, дурак! Видел, в Сергиевской улице в доме напротив церкви молодого мальчика продают пятнадцати лет, а с ним бекешу, крытую голубым гарнитуром с особенными отворотами. Вот тебя продам, куплю мальчика с бекешей, крытой голубым гарнитуром!»
Страсть как не любил всего иностранного.
«От всего иностранного русский человек болеет, – говорил назидательно. – От всего иностранного нам нужны только китайки, зендем, язи и кумачи. Ну, может, еще камки. А духу чтоб никакого. Я, – поднимал руку без трех пальцев, – в свое время посылан был в заграницы. Но дышать немецким воздухом так не захотел, что даже пальцы себе отрубил, чтобы не ехать. У нас не как у иностранцев. У нас солнце взойдет, смотришь – квас, мухи, хорошо! А от иностранцев – употребление табаку, богомерзкой травы, за которую при царе Михаиле правильно резали носы».
Оборвет себя. Поглядит красными похмельными глазами: «Кругом одни шиши да шпионы. Грамоту учи, дуралей!»
А в книжке картинка: стол длинный со многими учениками.
А во главе учитель, неприятно похож на поумневшего лютого помещика Бадаева – скулы острые, седые нехорошие бакенбарды вьются; а на коленях перед ним малых лет ученик – урок отвечает. Еще один пишет, третий, озлясь, таскает соседа за космы. Тут же на лавке секут розгами четвертого.
«Аз… – водил пальцем. – Буки… Веди…»
Самому себе дивясь, самостоятельно разбирал подписи под картинками.
Ленивые за праздность биются,грехов творити всегда да блюдутся.Что ж, подумал, раз секут провинившегося, значит поделом. Но и жалел того провинившегося: вот зачем так люто за простую лень так сечь?
В другой книге по слогам прочел молитву Христу Богу.
Иже во христианех многу неволю от царей и от приятелей неразсудных злобы приемлют многи, еще же и от еретик и чревоугодных человек; таков есть глагол прискорбных…