Сентиментальное путешествие
Шрифт:
Так они говорили, считая себя потомками ассирийцев, а меня евреем.
В сущности говоря, они ошибались – я не совсем еврей, а они не потомки ассирийцев.
По крови они евреи-арамейцы.
Но в разговоре было характерно ощущение непрерывности традиции – отличительная черта здешних народов.
В городе было неспокойно. Пьяные солдаты ходили, стреляли ночью в воздух, носили в крови зародыши погромов.
Раз ко мне ночью просто на свет вбежал перс, за которым гнались два солдата с винтовками, –
Мне пришлось самому взять револьвер и проводить перса до дома.
Бывали странные истории. Однажды утром пришли к нам – Таск был еще на переговорах в Мосуле – босые, очень грязно одетые люди – из них двое или трое с винтовками.
«Вы кто?» – «Мы арестованные с гауптвахты». – «Да кто же вас пустил?» – «Пришли сами». А часовые говорят: «Арестованные решили идти к вам, как же нам их держать». Среди арестованных были осужденные на каторжные работы.
Жаловаться им было на что. В гауптвахте было грязно, грязно так, что арестованные зимою разбивали стекла в окнах, а без стекол было холодно. Бани и белья не было. Держали без допроса очень долго, месяцами.
На другой день пришли проверять список арестованных. Оказывается, арестовывал кто хотел: и следователь, и контрразведка, и начальники частей, и комендант, и армейский комитет.
И, пожалуй, можно сказать, что людей, арестовав, забывали. Не по жестокости, а по беспорядку и небережливому отношению к людям.
Отдельно сидели курды. Держали их в подвале. Звался он Курдский подвал. Это была полутемная и серая комната с тяжелым запахом. В ней сидели курды, главным образом по обвинению в шпионстве.
У некоторых курдов были дети, очевидно, им некуда было их девать, и они сидели вместе с отцами в яме.
Больше всего меня удивляло, почему арестованные не разошлись.
Я наверно знаю, что конвойным не пришло бы в голову стрелять.
А они не расходились. Очевидно, остались еще какие-то правовые эмоции.
Результаты выборов в Учредительное собрание по Персидской армии были приблизительно такие. Две трети голосов получил список с.-р., треть – большевики; меньшевики же и кадеты получили по нескольку десятков.
Ничтожное количество голосов, полученное кадетами, объяснялось тем, что в небольших командах, в одну-две сотни человек, все знают друг друга, и если бы офицер проголосовал за кадетов, то можно было бы с точностью сказать, что офицеры – кадеты, а это по тем временам было небезопасно.
Вот, я описываю все бедность и бедность. И устал от нее.
Неужели не было тогда в нашей армии среди сотен тысяч человек ничего хорошего, светлого?
Было. Но положение нашей армии, отсутствие в ней всякой иллюзии, самозащиты, глубокий упадок духа, всеобщий саботаж как средство кончить войну – все это выделяло не лучшую, а худшую сторону людей.
Виноват, конечно, не русский народ, или народ виноват не в первую голову.
Я думаю, что каждая армия, поставленная в такие условия и в такой момент, вела бы себя так же.
Мы назначили особых комиссаров пристаней. Людей, наблюдающих за посадкой. Люди эти не разбегались, хотя им было и очень тяжело.
Неплохо работала санитарная часть.
Во всех частях были люди, которые делали какое-то дело, которое они считали общим.
Но армия, не поддерживаемая инстинктом самосохранения народа, болела, а больные редко выявляют лучшее, что в них есть.
Что можно отметить, так это хорошее отношение солдат друг к другу – друг для друга они не были волками.
Но самое главное, что люди хоть и плохо, но ждали очередей, терпели, фактически не сдерживаемые уже ничем.
Было еще терпение в дороге, большое, все переносящее во имя слова «домой».
Но я отвлекся.
Я велел уничтожить все вино в городе. Формальное право, которое меня очень мало интересовало, я имел потому, что в прошлом году нашими властями было запрещено выделывать вино…
Вино уничтожала особая комиссия из персов и наших комитетчиков.
Когда уничтожали вино в главном винном гнезде, у некоего Джапаридзе, то вода в канаве была розовая, и громадная толпа сосредоточенно смотрела на алую струю, бегущую из-под стены большого серого безобразного дома.
При уничтожении вина не обошлось без недоразумений.
Здесь слишком пахло вином и деньгами.
Пьянство сократилось, но не уничтожилось. Вино подвозили с левого берега озера.
Между тем голод в стране усиливался.
Уже заурядным стало видеть на улице умирающих.
Люди дрались из-за отбросов, выкидываемых из штабной кухни.
К обеду на нашем дворе собирались голодные дети.
Раз утром я встал и отворил дверь на улицу, что-то мягкое отвалилось в сторону. Я посмотрел, нагнувшись… Мне положили у двери мертвого младенца.
Я думаю, что это была жалоба.
К консулу приходили женщины депутацией чего-то просить. Но что он мог сделать, он, консул неизвестно какого государства, чуть ли не страны голубых антилоп.
Приговоренный смотреть, я смотрел, как персы подавали милостыню своим нищим: две изюминки или одну миндалинку.
Больше делала американская миссия – фактически только она и кормила население.
Часто к доктору Шеду, седому старику, главе миссии, приходили караваны верблюдов с серебром.
Я не знаю, насколько виновны были в голоде мы, русские.
По всей вероятности, мы были виновны тем, что войной создали беженство и помешали возделыванию полей как выселением жителей, так и, это главное, спутав систему орошения.