Сентябрь – это навсегда (сборник)
Шрифт:
— Это Гоша, — шепнул мне Костя. — Заклинатель дождя. Сейчас начнется…
Человек вдруг выбросил вверх руки, сжал кулаки — так, что побелели костяшки — и протяжно закричал, раскачиваясь всем телом:
— Будь проклята туча!
— Будь проклята гроза!
— Будь проклята грязь!
После каждой фразы–вскрика он замирал на миг, будто вслушивался в только ему ведомые отголоски каких-то небесных событий. Весь вид его и даже голос — гневный, угрожающе–повелительный — говорили, что Гоша ничуть не сомневается в действенности своих проклятий.
— Будь проклята
Высокий, даже пронзительный дискант (как мне показалось тогда) возносился над вагоном, над поездом, над всем пригородом, затихшим перед первыми шквалами грозы.
— Да здравствует солнце! — требовал он, прикрыв свои слепые от страсти глаза.
Внезапно заклинатель дождя рухнул на пол. Я хотел подбежать, помочь, но меня остановил Костя:
— Не трогай… Я уже раз видел, да и люди рассказывали. Он сам отойдет. Выдохся Гоша. Как говорят спортсмены — выложился.
— Кто он? — Я прицепился к Косте основательно, однако узнал не так много.
Говорят — железнодорожник. Прошлым летом, помнишь, когда был тот страшный ливень, у него какая-то беда случилась. Никто толком не знает. Так вот. С тех пор Гоша и гоняет тучи.
— Как так гоняет?
— Ты же выдел. Входит в транс — и заклинает. Между прочим, — Костя лукаво прищурился, — ты заметил, что в этом году нас еще ни разу не прихватил в пути дождь? Бьюсь об заклад — над городом сейчас будет поливать, а возле вокзала даже капли не упадет.
— Глупости какие! Мистика! — Я не поверил ни единому его слову.
Костя заговорил о биополе, телекинезе, потом мы стали прикидывать массу тучи и не заметили, как поезд подошел к вокзалу.
Вышли на перрон, все еще заканчивая вычисления. И вдруг я остановился, пораженный. Там, дальше, вверх по проспекту и на холмах, шел дождь, а здесь было сухо и пыльно, в глубоком проеме тучи преспокойно улыбалось солнце.
Он ел свекольник, не глядя в тарелку. Взгляд его пребывал сейчас за четыре дома отсюда, возле почтового отделения, точнее — возле киоска, в котором сварливая и толстая женщина продавала карточки спортлото. Он уже четвертый день ясно видел под грубой корой асфальта трехдольный лопнувший каштан. Видел и два толстых бледных ростка, которые боролись–боролись, щебенку раздвинули, а сквозь битум пробиться так и не смогли — у киоска место бойкое, затоптанное. Он страдал от невыносимой боли. Ростки болели в левой руке, в запястье. Вчера, уходя на работу, он попросил тетку перевязать руку, но тугой бинт только усиливал боль. Сегодня он перекладывал с Егорычем шпалы и всякий раз морщился: дался ему этот каштан! Не может он, обычный человек, всех спасти, все настроить в природе, как надо. Да и кто знает — как надо? Может, этому каштану положено сгнить, а какому-нибудь семечку акации, наоборот, — прорасти и выбиться в деревья?
Он подумал так — и вдруг знакомо и уже не так остро защемила душа, и оттуда, из скрытого, пришла другая мысль: «Нет, не положено! Никому не положено гнить! Ничему! Ты же можешь! Зачем же ты мучаешь и себя, и растение?»
Гоша прикусил ложку, шумно вздохнул, будто застонал, и стал быстро доедать свекольник.
В комнате, зашторившись от солнца, сумерничали тетка и ее подруга — соседка Мария Николаевна. Разговор шел тихий, но отдельные фразы залетали и в кухню. Залетали и садились на Гошу, будто паутина. И рад бы не слушать — само в уши лезет.
— Хоть есть начал, — вздохнула соседка. — И то слава богу.
— Опять-таки не по–людски, — прошелестела горестно тетка. — Первых полгода почти вовсе не ел. Правда, телом не пал, хоть и работа у него тяжкая. А с весны, с апреля где-то оно и началось… Что много ест, то на здоровье. Но здоровья как раз и нет, Мариюшка…
Гоша звякнул ложкой о дно алюминиевой миски — подружки испуганно притихли. Налил еще свекольника. Разговор в комнате возобновился.
— Потом худорба к нему пристала. Он ест, а оно его ест.
— Что оно? — насторожилась Мария Николаевна.
— Да горе же его, переживание. Я к знакомой врачихе сходила. Спрашиваю — чего он так ест не по–людски. Полкило сахару за раз, на фрукты прямь бросается…
Разговор старушек уплыл куда-то в сторону, затих, словно их сон сморил. Потом снова послышался шепот:
— Она и говорит: «Это ему, мол, углеводов не хватает, энергии. На работе, мол, сжигает». А я, Мариюшка, думаю иначе. Физическая работа у многих, она так людей не сушит. Другое его гложет. Огонь у него внутри, огонь. Вот он и сжигает. И пищу, и человека.
— На шо ж она идет, эта энергия? — удивилась Мария Николаевна. — На одно горе много.
Гоша вымыл после себя посуду. Перебрал в памяти все подходящие предметы, но ничего, кроме кухонного топорика, в теткином хозяйстве не обнаружил.
— …Да что те врачи понимают, — уже сердито, а потому и громко сказала тетка. — Говорят: в общем, мол, нормальный, только большая психическая травма. А как это «в общем»? Человек или нормальный, или больной. Тогда пенсию человеку дайте. Как же, жди, они дадут…
— Тяжко ему, — согласилась соседка. И, приглушив голос, зашептала: — На его месте всяк ума б тронулся. Так любились, как голубочки, а тут… выплывает. И дитя…
Гоше перехватило дыхание. Оттуда, из скрытого, вдруг выплеснулся огонь, обпалил горло, глаза. Все красным стало, заколебалось, уходя в свинцово–черную тучу.
— Врете, старые, — прохрипел он, слепо двигая ладонями по столу. Миска полетела на пол. — Она вышла ко мне…
Из скрытого, из прошлого лета, пришло видение.
…После тысячи остановок, наполненная гулом небывалого ливня и людским ропотом, электричка наконец доползла до вокзала.
На привокзальной площади двигалась глубокая грязно–желтая вода, с шумом уходила за деревья.
«Потоп! Настоящий потоп!» — то, что жило, пока он ехал, в подсознании, вдруг оформилось в огромный и черный, как эта вода, ужас:
«Как там Оля, Сережка? Квартиру, конечно, залило. Дом-то в низине… А они, наверное, у соседей… К соседям, конечно, поднялись…»
Он побежал. По пояс в воде, скользя и падая, потому что каждый раз нога уходила неведомо куда.