Сентябрь – это навсегда (сборник)
Шрифт:
— Вам не страшно… здесь? — улучив момент, когда возле нас никого не было, спросил я у Грина. — В собственном музее?
— Нисколько, — ответил он, жадно вглядываясь в экзотическое убранство комнат, будто угадывал, где ему раньше приходилось ходить, курить, разговаривать с женой я выдумывать свои «светлые страны». — Это всего лишь вещи. Причем многие из них мне чертовски нравятся. На них остались знаки любви.
— Какие знаки? — удивилась Ирис.
— О, это тайные знаки… — Александр Степанович улыбнулся,
— А что там? — шепотом спросил я.
— Тс–с-с… За мной!
Мы быстро прошли в соседний зал.
Грин оглянулся — не видит ли кто? — нажал на край одного из книжных шкафов, и тот вдруг бесшумно повернулся, приоткрыв темную щель входа.
— Быстрее!
Мы нырнули вслед за Грином, он на секунду замешкался, и шкаф за нашими спинами вновь стал на свое место.
— Говорите вполголоса, — предупредил Александр Степанович. — Не то нас обнаружат служители музея, и тайна откроется.
— Я ничего не вижу, — прошептала Ирис.
— Это после дневного света. Сейчас глаза привыкнут, и мы поднимемся наверх. Здесь запасная лестница на чердак.
Через несколько минут я в самом деле увидел узкую крутую лестницу. Стараясь не шуметь, мы поднялись по ней и очутились на чердаке дома, точнее, какой-то части его, отгороженной досками, с маленьким подобием оконца.
Здесь было пыльно и темно. Нагретый черепицей воздух стоял недвижно и таинственно. В углу, возле стропила, валялась палка в матерчатом чехле, лежали книги в журналы.
— Бог мой, он здесь! — обрадовался Грин, поднимая палку.
— Ваш роман? — шепотом спросила Ирис.
— Зонт… Мы с женой прятались под ним от солнца. Потом ко мне прицепилась лихорадка: я в Баку болел малярией. Врач запретил купаться и загорать. А тут еще зонт запропастился…
— Там в углу какие-то бумаги, — напомнил я.
— Да–да, — спохватился Александр Степанович. — Надо все просмотреть.
Он присел, стал перебирать ветхие журналы, с которых то и дело выпадали листы. Попадались Грину и отдельные страницы рукописей. Он заглядывал в текст и тут же досадливо качал головой — не то, опять не то.
Затем безнадежно махнул рукой:
— Нет здесь «Недотроги». Надо постараться вспомнить: может, я оставил рукопись у кого-нибудь из приятелей?
Тем же способом, никем не замеченные, мы вернулись в зал.
— Пойдемте, наверно, ребята, — сказал Александр Степанович. — Дело к вечеру.
Мы спустились к морю, нашли свою лодку.
— По местам стоять! С якоря сниматься! — шутливо скомандовал Грин.
Мы сели на весла, а Ирис — на банку. Так, оказывается, называется по–морскому поперечная скамья в лодке.
— Домой? —спросил Александр Степанович. — Или поживем еще немного в сказке? Если «да», то я шепну пару слов знакомому ветру… Минут через двадцать мы будем в Зурбагане.
— В гости! Конечно, в гости! — радостно воскликнула Ирис.
Мы с Грином налегли на весла, и вскоре берег скрыл легкий туман. Ветер рвал его, клубами нес над водой. И нельзя уже было понять: то ли это движется туман, то ли наша лодка неудержимо мчится сквозь белесое марево.
— Ни одного огонька, — заметила Ирис, зябко поеживаясь.
— Сейчас появятся, — сказал Александр Степанович. — Мы уже на подходе.
И точно. Вновь объявился берег. В негустых еще лиловых сумерках зажглись окна домов, откуда-то из глубины дворов донеслась музыка.
От дощатого причала мы поднялись к белым домикам, которые прятались под сенью орехов и акаций.
— Вечер добрый, капитан, — поздоровалась с Грином встречная девушка. Она была в белой юбке и тельняшке. — С праздником вас.
— Что за праздник? — поинтересовался я, когда мы разминулись. — В городе?
— Нет, у меня, — улыбнулся Грин. — Гости у меня. А значит — праздник… Вот, кстати, и моя обитель.
Мы вошли в маленькую комнату, наподобие моей времянки. Стол, стул, ослепительно белые стены, узкая кровать. Над ней — съеденная солью фигура, которая некогда красовалась под бушпритом корабля.
— Прошу на веранду, — пригласил Александр Степанович. — Там всегда слышно, о чем судачат волны.
Он вынес на веранду самовар и чайник с ситечком, поставил на стол блюдце с колотым сахаром.
Глаза Ирис сияли. Они у нее вообще очень живые и выразительные — я раньше считал, что все полуфантастические качества, которыми наделяют глаза, выдумка поэтов. Как же я ошибался!
Смешно отставив палец, она стала разливать в чашки заварку. Я, будто завороженный, смотрел на ее руки, на улыбку, постоянно озаряющую милое лицо. Сердце вдруг сжалось от черных предчувствий. В жизни все так зыбко и скоротечно. Дни отпуска уходят, а мы еще ничего не сказали друг другу. И помогут ли слова? Помогут ли они сохранить на всю жизнь это ощущение солнечности каждого дня, беспричинной радости в душе и легкости в теле? Может, эта безоблачность в душе всего лишь следствие юности — беззаботной и глупой?
Ирис рядом, но во мне по природной склонности к сочинительству стали возникать слова, которые потом я написал в первом письме:
«Ты уехала — и будто началось солнечное затмение. Все как-то потускнело, стало блеклым и жухлым…»
«…Может случиться и так, что пройдет время, новые люди и новые встречи войдут в твою жизнь, и тебе станет со мною холодно. То был бы печальный конец для нашей сказки. Я почему-то очень боюсь этого, родная моя…»
— Что ты загрустил, Лен?
Вопрос Ирис застал меня врасплох.