Сэр Найджел. Белый отряд
Шрифт:
При виде короля Аллейн снял шапку и склонил голову, а крепостной сложил руки на своей дубинке, глядя отнюдь не с приязнью на группу дворян и свитских рыцарей, ехавших позади государя.
— На! — воскликнул Эдуард, натянув поводья своего мощного вороного — Le cerf est passe? Non? Ici, Brocas; tu paries anglais. [Олень прошел? Нет? Сюда, Брокас — ты говоришь по-английски (франц.) ]
— Где олень, балбесы? — спросил человек с грубым смуглым лицом, ехавший возле короля. — Если вы его спугнули и он побежал обратно, вы поплатитесь ушами.
— Он прошел вон у той разбитой березы, — ответил Аллейн, указывая рукой, — собаки бежали за ним по пятам.
— Ну, хорошо, — воскликнул Эдуард, снова по-французски; ибо, хотя и понимал по-английски, но так и не научился выражаться на столь варварском и корявом языке. — Даю слово, сэры, — продолжал он, повернувшись в седле и обращаясь к своей свите, — или я не знаю лесной охоты, или это был самец в шесть тинов и самый лучший из всех, каких мы сегодня подняли. Золотое изображение Губерта тому, кто первый возвестит о смерти оленя!
Он тряхнул поводьями и с громом ускакал, а рыцари в надежде выиграть королевский приз, припав к шеям своих коней, помчались вперед таким галопом, какого только могли добиться хлыстом и шпорой. Они ускакали по длинной зеленой просеке; мелькнули лошади, гнедые вороные и серые, всадники, одетые в бархат всевозможных оттенков, в меха и шелк, медные отблески на охотничьих рогах, вспышки ножей и копий… Задержался только один чернобровый барон Брокас; заставив коня сделать скачок, он очутился на расстоянии вытянутой руки от крепостного и вдруг стегнул его хлыстом по лицу.
— Шапку долой, пес, шапку долой, — прошипел он, когда монарх удостаивает взглядом такое ничтожество, как ты!
Затем пришпорил коня, ринулся в кусты и был таков, только сверкнули подковы да взлетели опавшие листья.
Крепостной принял жестокий удар молча, не отшатнулся, словно для него удар хлыста — право первородства и неизбежное наследие. Все же его взор загорелся и он яростно погрозил костистой рукой вслед удалявшемуся всаднику.
— Подлая гасконская собака, — пробормотал он, — будь проклят день, когда ты и твоя шайка ступили на землю свободной Англии! Я знаю твою конуру в Рошкуре. Настанет ночь, когда я сделаю над тобой и твоим семейством то, что ты и все твое сословие сотворили со мной и моими близкими. Пусть господь поразит меня, если я не уничтожу тебя, французский разбойник, твою жену и детей и все, что есть под крышей твоего замка!
— Остановись! — воскликнул Аллейн. — Не произноси имени господа твоего вместе с греховными угрозами. И все-таки это был удар труса, от него может закипеть кровь и развязаться язык у самого миролюбивого человека. Я поищу какие-нибудь лекарственные травы и приложу к твоему рубцу, чтобы уничтожить боль.
Нет, есть только одно средство уничтожить ее, и будущее, может быть, его пошлет мне. Но послушай клирик, если ты хочешь повидать брата, тебе надо спешить: сегодня там сборище, и его дружки будут ждать его до того, как тени передвинутся с запада на восток. Прошу тебя, не задерживай его, ведь если все эти здоровенные молодцы окажутся на месте без главаря будет очень худо. Я бы отправился с тобой, но, говоря по правде я уж тут расположился и не хотел бы двигаться с места. Вон та тропинка между дубом и колючками выведет тебя из леса на его поле.
Аллейн поспешно зашагал в направлении, указанном этим буйным и непокорным человеком, который остался в лесу на том же месте, где они встретились. Ему стало особенно тяжело не только от этой встречи, не только потому, что всякое проявление злобы и ненависти было невыносимо для его мягкой натуры, но и потому, что разговор о брате вызвал в нем тревогу; брат как будто являлся главарем какой-то шайки разбойников или вожаком какой-то партии, враждебной государству. Из всего, что он наблюдал до сих пор в мире, больше всего удивляла его и казалась наиболее странной именно та ненависть, которую, по-видимому, испытывал один класс к другому. Все речи работников, лесников и крепостного, которые он слышал в гостинице, были речами мятежников, а теперь назвали имя его брата, словно он был центром общего недовольства. Ведь и в самом деле, простой народ по всей стране уже устал от изысканных игр, которым рыцари предавались так долго за его счет. Пока рыцари и бароны являлись силой, охранявшей королевство, их еще можно было терпеть, но сейчас, когда всем людям стало известно, что великие битвы во Франции выиграны английскими йоменами и валлийскими копейщиками, военная слава — единственная, к которой когда-либо стремились всадники в стальных доспехах, как будто покинула их класс. Состязания и турниры в былые времена производили немалое впечатление на простой народ, но теперь победитель в тяжелых доспехах и пернатом шлеме уже не вызывал ни страха, ни почтения у людей, чьи отцы и братья стреляли при Креси или Пуатье и видели, что самое горделивое рыцарство во всем мире не способно противостоять оружию дисциплинированных крестьян. Мощь перешла в другие руки. Покровитель превратился в покровительствуемого, и вся феодальная система, пошатываясь, брела к гибели. Поэтому гневный ропот низших классов и постоянное недовольство, выливавшееся в местные беспорядки и нарушения законов, через несколько лет достигли своего предела в великом восстании Тайлера. То, что поразило Аллейна в Хампшире, открылось бы путнику в любом английском графстве, от Ла-Манша до границ Шотландии.
Аллейн шел по тропинке, и с каждым шагом, приближавшим его к родному дому, которого он никогда не видел, его дурные предчувствия росли; вдруг деревья начали редеть, лес сменился широкой зеленой луговиной, где в солнечных лучах лежало пять коров и свободно бродили стада черных свиней. Луговину пересекала быстрая лесная речка с бурой водой, через нее был переброшен грубо сколоченный мост, а на том берегу лежало другое поле покато спускавшееся к длинному, стоявшему в низине деревянному дому, покрытому соломой, и с пустыми оконницами. Аллейн глядел на дом; юноша раскраснелся, глаза его заблестели перед ним, несомненно, был отчий дом. Синий виток дыма поднимался над отверстием в соломенной крыше это был единственный признак жизни, да еще огромный охотничий пес, который спал на цепи у входа. В золотистом свете осеннего солнца дом казался таким мирным и тихим, каким Аллейн нередко рисовал его себе в своих мечтах.
Однако приятные грезы юноши были нарушены чьими-то голосами: два человека вышли из лесу чуть справа от него и направились через поле в сторону моста. У одного была белокурая развевающаяся борода и длинные волосы до плеч такого же цвета; его платье из добротного сукна и уверенные манеры показывали, что это человек с положением, а темные тона одежды и отсутствие всяких украшений резко отличали его от королевской свиты с ее мишурным блеском. Рядом с ним шла женщина, высокая, с тонкой и грациозной фигурой и чистыми спокойными чертами лица. Ее волосы, черные, как вороново крыло, были собраны на затылке под легкий розовый колпачок, голова гордо сидела на стройной шее, шаг был длинный и упругий, как у дикого лесного существа, не ведающего усталости. Она держала перед собой согнутую в локте левую руку, обтянутую алой бархатной перчаткой, а на кисти сидел маленький коричневый сокол, взъерошенный и испачканный, и женщина на ходу поглаживала его и ласкала. Когда она вышла на солнечный свет, Аллейн увидел, что ее легкая одежда с темно-розовыми разрезами была с одной стороны, от плеча до подола, вся облеплена землей и мхом. Он стоял в тени дуба и смотрел на нее, не отрываясь, приоткрыв рот, ибо эта женщина казалась ему самым прекрасным и прелестным существом, какое способна создать фантазия. Такими он представлял себе ангелов и пытался их изобразить в монастырских служебниках, но здесь перед ним было уже нечто земное хотя бы этот взъерошенный сокол и запачканное платье, при виде которого он ощущал такую нервную дрожь и трепет, каких никогда не смогли бы вызывать грезы о сияющих и незапятнанных духовных существах. Пусть добрую, тихую, терпеливую мать-природу презирают и поносят, но приходит время — и она прижимает к груди свое самое заблудшее дитя.
Мужчина и женщина быстро пересекли луговину, направляясь к мосту, он шел впереди, она — следом за ним, на расстоянии одного-двух шагов. У моста они остановились и простояли несколько минут, глядя друг на друга, занятые серьезным разговором. Аллейн и читал и слышал, что бывает любовь и любовники. Эти двое, без сомнения, были ими — золотобородый мужчина и молодая особа с холодным, гордым лицом. Иначе зачем им бродить вдвоем по лесу или так взволнованно беседовать у сельского ручья? Однако по мере того, как он наблюдал за ними, не зная, выйти ли ему из своего укрытия или найти другую тропинку к дому, он вскоре усомнился в справедливости своих первоначальных предположений. Мужчина, рослый и плечистый, загораживал вход на мост, он сопровождал свои слова нетерпеливыми, пылкими жестами, а в его бурном низком голосе иногда звучали угроза и гнев. Она бесстрашно стояла против него, все еще поглаживая птицу; однако дважды бросила через плечо быстрый вопрошающий взгляд, словно ища помощи. И молодой клирик был так взволнован этим немым призывом, что вышел из-за деревьев и пересек луговину, не зная, как ему быть, и вместе с тем не желая уклоняться, раз кто-то в нем нуждается. Но те двое были настолько заняты друг другом, что не заметили его приближения; и лишь когда он уже оказался совсем рядом с ними, мужчина грубо обхватил женщину за талию и притянул к себе, она же, напрягши свое легкое, упругое тело, отпрянула и в ярости ударила его, причем сокол в колпачке вскрикнул, поднял взъерошенные крылья и стал сослепу клевать куда попало, защищая свою госпожу; однако и птица и девушка едва ли могли бы справиться с нападавшим на них противником, а он, громко расхохотавшись, одной рукой сжал ее кисть, другой рванул девушку к себе.
— У самой красивой розы самые длинные шипы, — сказал он. — Тихо, малютка, а то я могу тебе сделать больно. Плати-ка сакскую пошлину на земле саксов, моя гордая Мод, за всю свою гордыню да жеманство.
— Ах вы грубиян! — прошипела она. — Низкий, невоспитанный мужик. Так вот каковы ваша заботливость и гостеприимство! Да я лучше выйду за клейменого раба с полей моего отца. Пустите, говорю… Ах, добрый юноша само небо послало вас. Заставьте его отпустить меня. Честью вашей матери прошу вас, защитите меня и заставьте этого обманщика отпустить меня!