Серапионовы братья

Гофман Эрнст Теодор Амадей

Спустя около часу времени дверь комнаты внезапно отворилась, и, к общему удивлению, вошел граф С-и, за которым следовал с сияющим радостью лицом полковник. Граф, подойдя к Анжелике, схватил ее руку и посмотрел на нее с грустной улыбкой. Анжелика содрогнулась и не могла удержаться, чтобы не прошептать едва слышно:

–  Ах! Эти глаза!

–  Вы бледнеете, Анжелика! - так начал граф. - Бледнеете точно так же, как это было в тот день, когда я в первый раз явился в ваш круг. Неужели я точно кажусь вам каким-то страшным, призрачным существом? Я не хочу этому верить! Не бойтесь меня, я вас

умоляю! Поверьте, что я не более как просто бедный, убитый горем человек, любящий вас со всем пылом юношеского увлечения! Вся моя вина в том, что я, не спросясь, свободно ли ваше сердце, увлекся безумной мыслью заслужить вашу руку. Но поверьте, что даже слово вашего отца не дает мне, по моим убеждениям, никакого права на счастье, которое подарить можете только вы! Вы свободны вполне, и я не хочу напоминать вам даже своим присутствием о тех неприятных минутах, которые заставил вас перенести. Скоро, очень скоро, может быть, не далее, как завтра, возвращаюсь я в мое отечество.

–  Мориц! Мой Мориц! - воскликнула с восторгом Анжелика и бросилась в его объятия.

Дрожь пробежала по всему телу графа при этой сцене; глаза его сверкнули каким-то необыкновенным блеском: губы задрожали и, несмотря на все усилия, не мог он удержать слабого, вырвавшегося из груди его стона. Быстро обратясь к полковнику с каким-то незначительным вопросом, успел он, однако, овладеть собой и подавить этот прилив восставшего в душе его чувства.

Зато полковник был уже совершенно вне себя.

–  Какое благородство! Какое великодушие! - восклицал он поминутно. Много ли найдется людей, подобных моему дорогому другу! Другу навсегда!

Нежно обняв затем Морица, Анжелику и жену, он, смеясь прибавил, что не хочет более вспоминать о коварном заговоре, который они против него составили, и выразил надежду, что Анжелика не будет более бояться призрачных глаз графа.

Был уже полдень. Полковник пригласил Морица и графа к обеду. Послали также за Дагобером, явившимся в полном сиянии восторга за счастье своего друга.

Едва успели сесть за обед, как все тотчас заметили, что за столом недоставало Маргариты. Оказалось, что она, почувствовав себя нездоровой, заперлась в своей комнате и отказалась выйти.

–  Я, право, не знаю, - сказала полковница, - что сделалось с некоторых пор с Маргаритой. Она беспрестанно не в духе, плачет, смеется без всякой причины, а иногда причуды ее делаются просто невыносимы.

–  Твое счастье - ей смерть, - шепнул Дагобер своему другу.

–  Перестань, духовидец, - возразил Мориц, - и не порти мне удовольствие хоть в эту минуту.

Редко бывал полковник так счастлив и доволен, как в этот день. Полковница тоже чувствовала, что точно тяжесть свалилась с ее плеч при мысли об успехе, увенчавшем ее заботы об Анжелике. Дагобер шутил и смеялся в самом лучшем расположении духа, и даже граф, по-видимому, подавив свое горе, сделался любезен и разговорчив, каким он умел быть всегда благодаря своему уму и прекрасному образованию. Словом, все вокруг, казалось, свивалось для влюбленной пары в прекрасный, цветущий венок.

Наступили сумерки. Благородное вино искрилось в граненых стаканах. Пили с искренними пожеланиями счастья, а также за здоровье обрученных. Вдруг двери

комнаты отворились, и в них появилась, шатаясь, в белом ночном платье, с распущенными по плечам волосами Маргарита, бледная как смерть.

–  Маргарита! Что это за шутки? - воскликнул полковник, но Маргарита, не обращая на него внимания, направилась прямо к Морицу, положила на его грудь свою, холодную как лед руку, поцеловала его в лоб и, тихо прошептав: "Поцелуй умирающей приносит счастье веселому жениху!", упала без чувств на пол.

–  Вот неожиданная беда! - тихо шепнул графу Дагобер. - Эта безумная влюблена в Морица.

–  Я это знаю, - ответил граф, - и, кажется, она простерла свою глупость до того, что приняла яд.

–  Что вы говорите? - в ужасе воскликнул Дагобер и стремительно бросился к креслу, в которое усадили несчастную.

Анжелика с матерью хлопотали около Маргариты, опрыскивая ее водой и прикладывая к голове примочки со спиртом. Едва приблизился Дагобер, больная открыла глаза.

–  Успокойся, милая, успокойся! - ласково сказала полковница. - Ты заболела, но это пройдет.

–  Да, пройдет и пройдет скоро, - глухо проговорила Маргарита, - я приняла яд!

Крик ужаса вырвался из груди жены полковника и Анжелики, а полковник, не удержавшись, в бешенстве закричал:

–  Чтобы черт побрал таких безумцев! Скорей за доктором! Тащите первого и лучшего, какой попадется!

Слуги и сам Дагобер хотели тотчас же бежать, но граф, смотревший до того на все совершенно безучастно, тут внезапно оживился и остановил их восклицанием:

–  Стойте! - и, осушив вслед затем бокал любимого им огненного сиракузского вина, продолжал:

–  Если она точно приняла яд, то нет никакой надобности посылать за врачом, потому что в подобных случаях лучший доктор я! Отойдите от нее, прошу вас, прочь.

Говоря так, подошел он к лежавшей в обмороке и только изредка судорожно вздрагивавшей Маргарите, нагнулся к ней, вынул из кармана маленький футляр и, достав из него какую-то вещицу, провел ею несколько раз по ее груди, а особенно около того места, где находилось сердце. Затем, выпрямившись, сказал он, оборотясь к окружающим:

–  Она приняла опиум, но ее еще можно спасти известным мне одному средством.

Маргариту, по приказанию графа, перенесли в ее комнату, где он потребовал оставить его с нею наедине. Полковница с горничной нашли между тем в комнате пузырек с опиумом, прописанный незадолго до того самой жене полковника. Оказалось, что несчастная выпила его весь.

–  Странный, однако, человек этот граф! - несколько иронически заметил Дагобер. - Едва увидев Маргариту, не только узнал он тотчас, что она отравилась, но даже прямо определил род яда!

Спустя около получаса граф вернулся в гостиную и объявил, что всякая опасность для отравленной миновала, причем прибавил, бросив косвенный взгляд на Морица, что надеется уничтожить и причину, побудившую ее к такому поступку. Затем изъявил он желание, чтобы горничная просидела всю ночь у постели больной, сам же хотел остаться в соседней комнате, чтобы быть под рукой в случае, если окажется надобность в новой помощи. А чтобы подкрепить себя, попросил он выпить еще стакана два сиракузского.